Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Она страстно ответила:
— Когда любят, не просят ни чертей, ни ангелов помогать, а добиваются сами!
Ее тон удивил его. Он снова заговорил серьезно:
— Отчасти вы правы. Но ведь бывают разные люди: одни могут бороться за счастье, другие — нет. Такая
борьба часто приносит ушиб другому, не каждый может пройти через это. А кто из женских литературных
образов вам близок? — уже с интересом спросил он.
— Ярославна и Снегурочка.
— За что же
— Ярославну за верность и силу, а Снегурочку…
— Да, Снегурочку?
Она немного подумала и честно созналась:
— Не знаю. Просто так. Мне ее жалко.
— Если бы можно было чужую жизнь пережить по-своему, — неопределенно заметил Павел. — Или хотя
бы свою так, как мечтал когда-то.
— Когда я была маленькой, я любила придумывать, — доверчиво сказала она. — Однажды придумала,
что когда-нибудь в дверь постучится человек. На нем будет шляпа и плащ. Не такой, как носят сейчас, а
широкий, похожий на парус, с львиными застежками у подбородка, как у лейтенанта Шмидта на картинке.
— Кто же он? — несколько снисходительно спросил Павел. Впрочем, снисходительность у него была
скорее к себе, чем к ней, — уж слишком он старательно вслушивался в ее голос! Ему казалось, что брови ее
сейчас должны быть сдвинуты и смотрит она прямо перед собой.
— Он? Путешественник.
— И, конечно, что-нибудь рассказывал вам?
— Не знаю. Наверно, рассказывал. Но даже если б он ничего не говорил, я все про него знала сама. Ведь
бывает так: человек совсем чужой, а ты все про него знаешь? Посмотришь один раз — и уже знаешь!
— Да, так бывает, — отозвался Павел, удивляясь тому, что она высказала вслух его собственную мысль.
— А потом он уехал, — медленно и горестно проговорила она. — Ночью шел дождь, все окно было в
каплях, и я видела, как он уходил. Уже на улице он вдруг обернулся, подошел вплотную и прижался щекой к
стеклу, вот так. Он ушел, — повторила она протяжно, — а я прожила еще день и вечер и еще одну ночь. А
потом тоже собрала свой рюкзак, повесила на двери замок, отдала ключ соседке и пошла.
— Куда же?
— Никуда. — Она строптиво мотнула головой. — По всему белому свету.
Они помолчали. Днище лодки шло, как по шелку, дыхание воды чувствовалось на губах. Заметно
холодало, близился рассвет, и ночь, притаившись, стала еще безбрежнее.
— Такой вы представляли свою первую любовь, — сказал Павел немного погодя утвердительно.
Она ничего не возразила, но, в свою очередь, спросила у него с живостью:
— А какая была ваша первая любовь?
Павел задумался. На ее ребяческие вопросы он отвечал до смешного серьезно.
но он не чувствовал никаких оков, никакое грешное желание не томило его.
— Мне удивительно хорошо сейчас с вами, — сознался он.
Она тотчас ответила:
— Это потому, что мне ничего от вас не надо. Можно сидеть и просто думать. А думать всегда приятно.
Ну так какая же была у вас любовь?
Павел улыбнулся. Она показалась ему ребенком, который ждет сказок. Конечно, немыслимо было ей
рассказать про Ларису. Он порылся в памяти, углубляясь в отроческие и даже детские годы.
Первый раз он влюбился в четвертом классе, в учительницу Дину Шумафовну, татарку. Веки у нее были
подведены коричневым, бровки тоненькие. Он поднял руку, спросил: “Искусственные или настоящие веки?”
Она ответила: “Не задавай глупых вопросов”. За ней ухаживал хирург, но Павлу доставляло огромное
наслаждение подходить к ней после уроков и соблазнять: “Дина Шумафовна, пойдем кататься?” И она
соглашалась. Он бежал за салазками. С горы на гору! Она сидела впереди, он за нею, одним коленом на
салазках, другой ногой притормаживал. Иногда оба летели в снег. Она визжала, хохотала. Ей было девятнадцать
лет. В сумерках он вспоминал: “А уроков я не сделал”. Она виновато отзывалась: “Завтра не спрошу”, но в
классе предупреждала при всех: “Что-то ты стал лениться, Теплов. Как бы я тебя не вызвала”. — “А по какому
предмету? По естествознанию?” В этот день он бежал готовить уроки, и она шла с хирургом.
Потом в седьмом классе была девочка; поклялись, поцеловались даже — и разъехались. Ведь родители в
эти годы не принимают еще в расчет любовь детей. Получилось так, что все время были поблизости: он в
Днепропетровске, она в Армавире. А потом он встретился как-то с ее подругой и вдруг узнает, что девочка уже
давно вернулась и живет совсем недалеко. Побежал к ее дому, толкнул калитку. Она стояла на крыльце у
рукомойника, руки у нее были по локоть голые и в мыльной пене. Она обернулась. Он узнал ее — и не узнал:
“Здравствуй”. — “Здравствуй. Проходи. Я сейчас”.
Они сели за стол. И хорошо, что у нее была бабушка, говорливая старуха; всех родных перебрала, всех
знакомых…
“Ты все так же не любишь Маяковского?” — спросил он, уходя. “Все так же не люблю”.
— А я вас уже вижу! — вскричала вдруг девушка в лодке.
Павел обернулся к ней:
— Я тоже. Например, обнаруживаю, что у вас есть нос, рот и, кажется, брови.
Они засмеялись и стали вглядываться в неясные черты.