Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
драка, но, друг мой, в науке тоже есть свои воины!”) Тетушка на все требовала ответов. Она регулярно читала
газеты и не отставала от века.
Досыта наболтавшись, нанежившись в тетушкиных пуховиках, покачав Виталика на обеих коленках,
Павел звонил приятелям и бывшим сослуживцам. (“Вы, Павел Владимирович, теперь у нас признанный герой.
На каждом собрании в пример ставят. Кстати, не напишете ли по старой дружбе статью в факультетскую
стенгазету об этом вашем… как его… Сердоболе?”) Во второй половине воскресного дня Павел обычно
собирался в обратный путь. Лариса уже в дверях приникала к нему на мгновение в безмолвном порыве,
прилипала, как моллюск к створкам раковины, и он с довольным чувством, что его здесь всегда любят и ждут,
отправлялся на вокзал.
7
В Сердоболе его ожидал сюрприз — появился наконец Кирилл Андреевич Синекаев, отсутствовавший в
районе больше полутора месяцев: сначала отпуск, потом животноводческий семинар в области. (“Семинар по
раздою первых секретарей райкомов”, — пошутил сам Кирилл Андреевич.)
Стояли холодные дни, а Синекаев еще сохранял на коже прикосновения южного солнца. Он легко поднял
из-за стола навстречу Павлу свое сухощавое тело.
— Новые лица! А я только что узнал про вас.
Это было неправдой, потому что он уже успел очень внимательно проглядеть все номера газеты за
прошлый месяц. Но Павлу он понравился сразу.
У Синекаева на левом веке было синее родимое пятно, бледное и малозаметное в обычное время, но в
сумерках или при непогоде, в пасмурном свете, когда он опускал глаза, оно углубляло глазницу и придавало
лицу неожиданно задумчивое, почти грустное выражение.
— Матери молния ударила в глаза, ослепила; она упала, а я вот родился со знаком. Другие под звездой
рождаются, а я под молнией.
Лицо у него было бьющее энергией: круто вырезанные ноздри, ярко-желтые глаза, взгляд пристальный,
иронический. Помнет щеки, вскинет бровями морщины на лоб, послушает, перебросит длинную руку за спинку
стула, маленький сжатый рот изогнется пониманием; обернется круто, посмотрит в упор на кого-нибудь:
“Интересно ты мыслишь, товарищ!” Посреди самого добродушного разговора у него бывал и особый взгляд
“сбоку”, мгновенный и предостерегающий, похожий на желтое метнувшееся тело тигра в зарослях. Но когда он
увлекался, как мягко вибрировал его голос и как прямо, светло смотрели те же глаза! Он был обаятелен, этот
человек. Он протягивал руку щедрым движением, пожатие его было крепко, словно он хотел притянуть к себе.
И он любил такие “притягивания”; в какой-то мере это было смыслом его жизни. Он хотел и добивался вокруг
себя атмосферы расположенности. Хотя никто бы не сказал, что он не мог быть несправедливо резким. Однако
даже сама его пристрастность служила как бы залогом его искренности: он мог “перегибать”, но не лукавить!
Когда тут же, в присутствии Павла, к нему вошел агрессивно настроенный узкоплечий юноша, студент, и еще от
порога, подбадривая сам себя, намеренно громко, вызывающе спросил: “Когда вы почините крышу в доме моей
матери?” — синекаевский взгляд прошел целую гамму оттенков: от настороженности и неприятного
недоумения до холодной, а потом уже абсолютно корректной вежливости, приправленной любопытством.
— Крыши — в ведении отдела коммунального хозяйства, — сказал он. — Обратитесь туда.
— Я уже был. Они тянут. А вы райком, вы и занимайтесь. Не думайте: я добьюсь. Меня в институт не
принимали, а я тоже добился.
— Так тут особенно нечего добиваться, молодой человек, — внезапно почти ласково сказал Синекаев, так
что Павел даже подумал: не сдался ли он крикуну? — Я сейчас позвоню в ваше домоуправление… Какая улица?
Так… Я позвоню, договоримся: дадут вам лист железа; полезайте на крышу и почините.
— Я сам?!
— Вы. А что?
— Это не мое дело.
— Почему? Дом ваш, вы уже взрослый, вот и помогите своей матери.
— Я студент, а не ремонтный рабочий; не думайте, шуточками не отделаетесь.
Миролюбие не оставляло Синекаева, хотя предостерегающая желтая искра уже прошла по его зрачку.
— А я не шучу. Вы знаете, почему отказываетесь? Молотка не умеете держать в руках, вот в чем дело.
Стыдно, молодой человек.
Тот смотрел на него несколько секунд, тяжело дыша:
— Значит, это все, что вы можете мне сказать?
— Все. Берите лист железа и работайте.
— Не стану. Но я так не оставлю…
— Как хотите. Жаль, плохо вас воспитала мать. И институт, кажется, зря тратит деньги.
Павлу, невольному свидетелю этой сцены, захотелось как-то откликнуться.
— Какой разболтанный и… скверный парень, — неуверенно сказал он, когда тот вышел.
— Нет, почему скверный? — рассеянно отозвался Синекаев, ища что-то среди бумаг. — Наоборот, скорее
всего хороший. — Он мельком глянул на вытянувшееся лицо Павла и усмехнулся. — Вы в районах раньше
жили? Нет? Так знайте: это надо большую храбрость — на первого секретаря вот так орать.
— А может быть, просто нахальство, — недовольно проговорил несколько сбитый с толку Павел.
— Может быть, и нахальство.
Он позвонил и позвал своего помощника:
— Не найду я никак, где докладная о ремонте квартир вдов. Такой фамилии у нас в списке не было? Не
помнишь? Ну тогда узнай в течение дня, что это за семья, кто есть еще, кроме сына, и где именно он учится.