Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
немного робко. Но иногда вдруг раскрывались очень широко от недоумения или от благодарности, и тогда все
лицо озарялось двумя серебряными звездами. В этом личике не было ничего дисгармоничного: оно было юное,
бледненькое, с трепетным ртом, сжимавшимся, как венчик цветка, от малейшего холодного дуновения. Щеки,
тонко очерченные, слабо розовели, словно сквозь папиросную бумагу; на веки, белые, как алебастр, — легко
ложилась тень утомления, и тогда брови тоже бессильно поникали. Светло-пепельные бровки, неспособные
выразить гнев или презрение, — они горестно и беспомощно сдвигались к переносице. У нее был прямой
незаметный нос и такой же незаметный лоб, над которым поднялись, как дым, легкие небрежные кудерьки.
Здороваясь, она протягивала руку со смешанным выражением испуга и виноватости. Видно было, что она
исполняет только тягостный долг и прикосновение к чужой руке вызывает в ней трепет робости. Но зато за
своих (тех, кого она признавала такими в простоте своего сердца) она цеплялась крепко, почти болезненно,
щедро наделяя их трогательными ласками, которые вызывали в равной мере и ответный толчок нежности и
желание освободиться.
Ее нельзя было покинуть, как не бросают детей одних на темной дороге, но, насытив присущее каждому
человеку чувство покровительства, нельзя было и любить: ведь желать-то с ней было нечего! Она ничему не
противилась, ничто не таила про себя. Она растекалась в руках, как вода.
Год за годом Павла все надежнее сковывали возле нее цепи собственной доброты.
Лариса не испытывала потребности в бурных чувствах. Солнышко, которое светило над ее головой, было
неярким солнышком. Молодая требовательность Павла в их первые дни в равной мере и льстила ей и утомляла.
Она научилась маленьким секретам, при помощи которых могла управлять его чувственностью, вызывать и
укрощать ее по своему желанию. И в этом видела свое могущество и силу его привязанности к ней.
Ребенок вызвал у нее массу забот. Такую массу, что ей уже не оставалось времени ни на что другое. С тех
пор она начала потихоньку хныкать, говорить жалобным, укоряющим голосом: ведь Павел уходил каждое утро
на свою работу, покидая ее один на один со всеми этими заботами и беспокойствами! Но в то же время она
оставалась по-прежнему нетребовательной, полной покорности и доброты, более чем когда-либо уверенная, что
мир неизменен, а штамп загса, поставленный в ее паспорте десять лет назад, — бетонная стена, за которую не
проникнут никакие ветры.
Так они жили год за годом рядом, ничего не видя друг в друге, и в общем это была спокойная, дружная,
безбурная жизнь. Жизнь на тоненьком слое почвы, образованном из отложений прошлого, под которыми бушует
извечный огонь планеты.
Приехав домой, Павел, к своему удовольствию, застал тетку, возвратившуюся после одного из дальних
вояжей. Она тотчас взяла бразды правления, легко оттеснив Ларису: приготовила Павлу ванну, дала наскоро
закусить, а потом, когда, уже ублаготворенный и веселый, с влажными волосами, помолодевший от светлого
купального халата, он снова сидел за столом, где тотчас появилась бутылка наливки (тетка любила побаловать и
племянника и себя), разговор их легко перепрыгнул на Сердоболь. История с попадьей весьма понравилась
обеим женщинам.
— Какое удальство! — проговорила тетка. — Прямо как раньше гусары.
— А это правда, что они купали своих пассий в шампанском? — ужасаясь, воскликнула Лариса, впрочем,
с острым блеском любопытства в глазах.
— Нет, — возразила многоопытная тетушка, — в шампанском купали купчики. А гусары пили из
башмачка. Ах, гусары! Каждая женщина шла за ними, не рассуждая, есть ли у них что под шкурой, — так много
было в них этого, как бы сказать, солнца мужского!
Павел давно знал слабость тетушки, начитавшейся некогда великосветских романов княгини Ольги
Бебутовой, туманно намекать на свою блестящую молодость, прошедшую, впрочем, как он отлично знал из
семейных хроник, весьма скромно на акушерских курсах, а потом в самоотверженной службе фельдшерицей на
дальнем Севере, в селе Усть-Цильме. Павел подсмеивался над теткой, но любил ее за неизменную энергию в
шестьдесят с лишним лет, за здравый ум и жажду перемен, которые, как она твердо верила, идут людям только
на пользу. Появляясь в доме на неделю, она деятельно принималась воспитывать пятилетнего Виталика,
распахивала форточки, расшвыривала теплые верблюжьи шарфы. Лариса, забившись в уголок, с тоской следила
за тем, как самоуправствовали над ее детищем. Но потом, в один прекрасный день, тетка собиралась и уезжала,
а тихая заводь опять смыкалась над головой оставшихся.
— Ты мне должен непременно разузнать все местные легенды про Елизавету, — наказывала тетка Павлу.
— Сходи в краеведческий музей, разыщи любителей старины. Ах, мальчик, нельзя же быть таким
нелюбопытным! Ну, хорошо, хорошо, я сама приеду в твой Сердоболь. А ты, Лариса, не собираешься навестить
мужа?
— Да, конечно, тетя Адочка. Летом, если устроим Виталика в детсад.
Аделаида Ксенофонтовна секунду смотрела на нее молча, потом, вздохнув, переводила взгляд на
племянника и неожиданно засыпала его целой серией вопросов о повышении продуктивности молочного скота
в районе, о применении удобрений в малых дозах по методу академика Лысенко. (“Конечно, у биологов вечная