Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
опрятный запах гуталина. Она останавливалась в дверях, и так они разговаривали подолгу.
В третьей комнате квартиры жила чета пенсионеров: бывший военный комендант Сердоболя, полковник
в отставке. Жена его безраздельно владела целый день общей кухней, куда Павел не заглядывал никогда, а
Черемухина только по воскресеньям, и, как бы в компенсацию, вечерами спозаранку замыкалась у себя,
оставляя им пустой коридорчик.
Беседы с Черемухиной несколько тяготили Павла. Правда, она подробно рассказывала ему о районе, но
словно все ожидала, что он посредине разговора задаст ей какой-то иной вопрос, показывающий его личный
интерес к ней. А он не задавал такого вопроса и вообще пристрастился вечерами бродить по городу, по самым
его пустым окраинам на холмах. Огни светились в низине, под самыми ногами; казалось, можно было
нагибаться и собирать их в лукошко, как ягоды. Они были большие и влажные. Тишина же стояла такая, что
ломило в ушах. А ведь отсюда всего час было до Москвы, если пользоваться современными средствами
передвижения, самолетом например. “Вырваться бы, что ли, поскорей”, — остро затосковав однажды, помимо
воли вслух пробормотал Павел. И вдруг остановился. Теплая ночь, совсем не под стать концу октября, опять
моросила туманом. Он один был на улице, ниоткуда ни шелеста шагов, ни звуков голоса. От фонаря до фонаря
лежала целая пропасть темноты. Фонарь освещал небольшой круг мокрого булыжника, как гриб, раскинувший
вокруг себя светящиеся споры. Клочья тумана, плававшие возле столба, пытались разнести этот слабый свет за
предопределенную черту, но угасали даже раньше, чем достигали ее. На холме, выше того места, где стоял
Павел, смутно белели остатки старой церкви. Над прямоугольным фасадом трогательно и стройно поднимались
купола на тонких горловинах — освященное патриархом московское пятиглавие, введенное взамен еще более
древней “трехшатровки” — церковки на другом холме.
В одну из лунных ночей Павел увидел здесь грустное чудо: луна встала так, что целиком заполнила
пустое лукошко купола, снесенного во время войны. Она так аккуратно влила свое живое яркое серебро в
круглую клетку из сохранившихся железных перекрытий, что маковка вдруг ожила, и казалось, это она сияет,
освещая дозорным огнем спящий город.
Сердоболь, снесенный до основания четырнадцать лет назад, задохшийся в кирпичной и пороховой
пыли, обращался сейчас к сердцу Павла кротким безмолвным светом из небытия.
Павел сам не понимал, как это случилось, но он полюбил ходить по этим улицам и уже не боялся
проваливаться в бездонные ямы темноты. Он шел от фонаря к фонарю, как по путеводной нитке, и распутывал
свои мысли. Да, вот в чем дело! Сердоболь научил его размышлять. Здесь не было толчеи большого города и
множества мелочных каждодневных обязанностей, которые отвлекают человека от его настоящей жизни.
Потому что главная жизнь человека — это все-таки жизнь внутри него. Только там зреют решения, которые
потом принимают форму дел. Наивны те, кто думает, что достаточно прочесть передовицу с готовыми выводами
— и сами собой родятся от этого великие свершения человека.
И все-таки было бы неправдой сказать, что Павел с неохотой покидал, Сердоболь.
Наоборот, каждая короткая вылазка в Москву оставалась для него праздником, и он, несмотря на свою
загруженность в редакции, пользовался для этого любым предлогом.
Так, однажды поздно ночью, в первых числах ноября, он вскочил в проходящий поезд дальнего
следования, который должен был на рассвете доставить его в Москву.
Осторожно отодвинув зеркальную дверь (дешевого билета он не достал), ему указали его место в купе.
Но спать не хотелось.
Павел выглянул в коридор, когда поезд шел уже полным ходом, вынул папиросу, закурил. Вагон плыл,
как лодка, мимо развешанных за окнами черных полотнищ. Под ногами уютно подрагивал пол — крепкий пол
на быстрых колесах.
Длинный коридор был пуст, если не считать одинокой женской фигурки, которая, казалось, влипла в
окно. Павел не спеша двинулся вдоль коридора. Когда он поравнялся с девушкой, она не обернулась, вернее —
вовсе не заметила его, но он приостановился, лениво ее разглядывая. У нее были узкие плечи подростка, с
которых свисала вязаная шерстяная кофта с оттопыренными карманами: из них торчали головка ключа, платок,
гребень, пачка свернутых бумаг — одна с уголком лилового штампа — и еще какая-то мелочь. Две короткие
негустые косы лежали на ее затылке крест-накрест. На ней были серая юбка и расхожие ботинки на микропоре.
На полу, возле ног, сброшен матерчатый саквояж защитного цвета и небрежно сложенное пальтецо.
Павел постоял за ее спиной, глядя на черное стекло, в котором отражалась голова пассажирки. Веки ее
были сомкнуты, словно от усталости, но губы шевелились. Павел придвинулся поближе, прислушиваясь. Слова
показались ему странными:
И эта зима уходит, сосульки слез растеряв, и ее до ворот провожает хмель народившихся трав!
Вдруг она открыла глаза и близко, рядом с собой, увидела лицо незнакомого мужчины. Оно смотрело на
нее из обрызнутого крупными каплями вагонного стекла. Она стремительно обернулась, так, что грудью
коснулась его пиджака, но не сделала инстинктивного движения отпрянуть, а несколько долгих секунд смотрела