Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

— Да все так же: Ленина читать — учебник у нас один.

Заря лизала воду желтыми языками. Тонная рябь казалась ледяной. Утренник прохватывал до костей.

Павел передернул плечами, потер руки:

— Сейчас бы стакан горячего чая с лимоном! Эх… А вы легковато одеты, барышня.

Он только сейчас, в раздувающемся пламени зари, пригляделся к девушке как следует. На ней было

надето вытертое, словно присыпанное по швам рыжим кирпичом пальтецо, вязаная шапка с помпоном, который

сиротливо

держался на одной нитке, и — самое плохое — тонкие резиновые сапоги малого размера.

— У вас там носки-то хоть помещаются?

— Помещаются, — с готовностью отозвалась она и приподняла ступню. — Они мне еще на полномера

велики.

— Врите, — проворчал Павел. — Какой же это номер?

— Тридцать четвертый.

Потом она вынула руки из карманов, и он увидел, что они в расписных зимних варежках.

— Вот руки у меня все равно мерзнут, — виновато сказала она. — Я их отморозила в детстве. — И,

стащив зубами варежку, принялась дуть на пальцы.

Павел тоже снял свою подбитую байкой кожаную перчатку и слегка дотронулся до ее руки.

— Как ледышка! Вы же заболеете.

— Заболею — семьдесят процентов по больничному листу заплатят.

— Почему семьдесят?

— А потому что я уже давно здесь работаю.

— Здесь — в районе?

— Нет, в области.

— То-то я вас никогда не видел.

— А вот и видели!

— Не припоминаю.

Она засмеялась, как озорной мальчишка, синими губами:

— Один раз даже разговаривали со мной.

— Когда?

— Не скажу. Это моя тайна.

— А как вас зовут, тоже тайна?

— Нет. Зовут Тамара, фамилия Ильяшева. У меня папа был лезгин, только я его не помню. Работаю в

областном радиокомитете. Вот езжу, собираю материал, записываю голоса. — Она указала на квадратный

чемодан — футляр с магнитофоном, который он задел ногой в темноте.

— Что ж, они, кроме вас, никого послать не могут по такой погоде?

— Ну! Зимой еще хуже, когда все заметет. Еле ноги тащишь: ведь эта штучка весит восемь кило. А

сейчас чем плохо? Очень даже хорошо. Посмотрите!

Она взмахнула своей расписной варежкой, и Павел увидел, что в самом деле, за это время все

преобразилось: сиреневый туман, тепло-радужный, переливающийся, клубился над водой, не касаясь ее. В

четыре часа утра стало совершенно светло. Бакены перестали казаться лохматыми звездами и стояли над водой,

не светясь. Берега, поросшие густым кустарником, были полны соловьев. Они сладко заливались хором и в

одиночку, неся полукилометровое дежурство, и передавали лодку следующим постовым.

Повторялись вечерние чудеса: небо розовело, а вода отливала серебром, потом и вода легко закраснелась,

но не с востока, а от большого

алого облака, которое стояло на противоположной стороне. Это высокое круглое

облако уже купалось в солнце; в нем было так много света, что ничего не стоило уделить малую толику воде. А

на востоке гребешок бора вонзался в проступавшее пожарище. Ночные тучи надвинулись низко; середина

небосклона была чиста; птицы, как на плохих картинках, цепочкой черных закорючек отпечатывались на

красном небе.

Но вот из-за какой-то безыменной одноголовой церковки впервые мелькнул край солнца. Оно тотчас

скрылось за холмом, будто не выспавшись, но купол продолжал накаляться. Это был ни с чем не сравнимый

яркий румяный свет, переходивший на тучах в сиреневые тона. Само солнце не было похоже на вечернее, хотя

на него можно было смотреть, не прищуриваясь, как и при закате. Оно казалось неумытым, огромным и стояло

еще так низко, будто приросло к горизонту пуповиной.

Река петляла, солнце плыло вдоль берега, иногда цепляясь за черные крыши, ныряя по пояс в плетни. Это

было древнее доброе светило коровьих стад, которое при своем появлении не нуждалось в трубных салютах, но

довольствовалось приветственным криком петухов. Вся живность, водяная и сухопутная, воспрянула, заблеяла,

заверещала, и только бессменные птицы продолжали, не сбиваясь с тона, свою вахту, но их голос тонул в

других, утренних, бодрых звуках.

Река пошла волнами: волна палевая, волна сиреневая, волна бледно-брусничная. И ветер переменился —

стал не глубоким, ночным, а порывистым шустрым ветерком, бежал по воде вприпрыжку и вот-вот должен был,

кроме запаха сонных боров, донести домовитые струйки дыма. Небо в зените все больше принимало дневной

цвет, а восток гас и бледнел на глазах. Но, впрочем, ничего этого больше и не надо было, ибо чудеса кончились,

а утро началось. И те, кто проспал его рождение или, как Павел и Тамара, встретил лицом к лицу, все равно

переступили черту еще одного дня, отмеченного на календаре земли новым числом, а на больших звездных

часах вселенной, где стоит вечный день и вечная ночь, — подобного песчинке…

— Вот теперь видно, что нос у вас синий.

— А у вас, думаете, какой? Прямо фиолетовый.

Павел смущенно схватился за лицо.

Тамара расхохоталась и проказливо боднула ногой цистерну. Та глухо загудела.

— Да сидите вы спокойно! С вами взорвешься. Что за шалости! Сколько вам лет?

— Двадцать четвертый, а вам?

— А мне… не двадцать четвертый.

— Видите на пригорке село? — сказала Тамара чуть погодя. — Вон, где церковь, как белая свечка? Я туда