Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
понемногу заслонилось просто именем Тамара, безликим, как всякое чужое имя, с которым нас не связывает ни
особое дружелюбие, ни неприязнь.
Поэтому, когда она столкнулась с ним на улице Сердоболя, он бы рассеянно прошел мимо, если б она
сама не окликнула его.
— Лейтенант! — громко позвала она.
Он удивленно обернулся и увидел, как она вспыхнула до корней волос, потому что он уже забыл это
слово и оно не значило для него ничего. Досадуя на промашку, он принудил себя к теплоте, которой не
чувствовал на самом деле.
— А, отважная мушкетерша, — сказал он, улыбаясь.
Но она не приняла его тона и забилась в свою раковину. Они медленно шли по тротуару, не зная, что
делать дальше друг с другом. Павел, чувствуя себя все еще виноватым, расспрашивал на правах старшего, давно
ли она приехала сюда, какое у нее задание на этот раз.
Она односложно отвечала, и так они шли, пока не остановились перед чайной, и он, полуизвиняясь,
сказал, что должен зайти сюда за папиросами. Он думал, что они попрощаются, но она молча последовала за
ним.
В пустом зале буфетчица, улыбаясь Павлу как старому знакомому, несла к стойке груду горячих
пирожков на противне
— Лена, дай человеку пирожок, — сказал вдруг Павел с той доброй непринужденностью, при которой
его покровительство не могло обидеть.
И, уже поднеся ко рту прихваченный папиросной бумагой горячий комок теста, Тамара полуудивленно,
полупризнательно пробормотала:
— Как вы это догадались?
— О чем?
— Да что я очень хочу есть.
Он впервые внимательно посмотрел на нее. На ней была все та же вязаная шапочка с помпоном. Худое
лицо заметно тронул весенний загар, и несколько темных веснушек, похожих на родинки, сидело на подбородке
и переносице.
— Позавтракайте хорошенько, — мягко сказал он. — А потом, если будет время, загляните ко мне в
редакцию. Хорошо?
Он протянул ей руку, она дала свою, но отозвалась опять колюче, отводя глаза в сторону:
— Я не останусь сегодня в Сердоболе. Я поеду дальше.
— Тогда — в следующий раз, — уже гораздо суше проговорил Павел и вышел, высоко неся свою
черноволосую голову, ни разу не оглянувшись, словно был вне досягаемости ее глупых обид.
День сложился у Павла хлопотливо. Это был вторник, когда в редакции проводился обзор номеров за
прошлую неделю и утверждался план — а для пятницы уже и макет — номеров будущих.
Привычка Павла к аккуратности, его неукоснительное требование, чтобы материал подготавливался
вовремя, а макеты составлялись точно, понемногу изжили в редакции дух разболтанности, который царил при
Покрывайло.
Правда, тогда жилось вольготнее, и старые сотрудники иногда исподтишка мстили новому редактору,
коварно допуская его промахи, а потом изобличали его в них с видом глубокого соболезнования.
Неопытность его первое время действительно была просто фантастической: он не знал самых простых
терминов, не понимая различия в шрифтах и их назначения. Чувствуя себя глупо, не решаясь спрашивать у
сотрудников, потому что постоянно боялся попасть впросак, он тем не менее решительно ухватился за ту
единственную ниточку, которую мог тянуть без опаски: это была литературная сторона дела.
И высокомерие сотрудников скоро сменилось угрюмым, а потом виноватым молчанием. Никак не
подчеркивая своего превосходства, чаще всего с глазу на глаз Павел вежливо, но по-учительски беспощадно
разбивал фразу за фразой, и те люди, которые пришли в газету в самом деле из любви к писаной бумаге, скоро
убедились, что такая таска ощутимо шла им на пользу.
Покрывайло, с которым Павел изредка встречался, с интересом и без малейшего недоброжелательства
следил за его усилиями. Несмотря на весь цинизм, жилки склочника в нем не было. Собственно, он и учил
Павла в неслужебное время хитростям газетного ремесла.
— Я знаю больше тебя в сто раз, Павел Владимирович, но я все-таки не газетчик. А ты будешь
газетчиком, помяни мое слово. Опыт, что такое опыт? — желчно добавлял он по своему обыкновению. —
Другой просидит двадцать лет на одном месте, и все говорят: опыт! А он просто сидел, место занимал.
За восемь месяцев Павел привык к своему коллективу, и к нему привыкли тоже.
На обзор собрались, кроме него самого, пять человек — весь наличный состав редакции. Сотрудник
отдела культуры и быта Ваня Соловьев со всей серьезностью девятнадцати лет начал доклад дотошно и
степенно:
— Все номера истекшей недели вышли вовремя и с этой стороны нареканий не вызывают. Но
оформление? На первой странице шрифты срублены; “к” вообще из другого шрифта. На четвертой странице
допущены орфографические ошибки: “В голодной степи”; Голодная — имя собственное, а по вине корректора с
маленькой буквы. Заголовок клиширован криво.
— Цинкография виновата, — прогудел Расцветаев, — перебить надо планку.
— В воскресном номере под шапкой даны разные звездочки, — обличительно продолжал Ваня. — На
второй полосе, по-моему, неудачная планировка материала: “Смотреть вперед, работать с перспективой” нужно
было дать в центре. Нет отбивки подвала, он сжат — некрасиво. Опять допущена ошибка: “хороший”
пропущено “о” по вине корректора. Последние дни корректор стала относиться халатно к своему делу, Павел