Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

в деревни. И, может быть, поднятый воротник Гладилина, запавший ему в память, заставлял упрямо мириться с

дождями и с дальними расстояниями, вышибая городское чистоплюйство и городскую нелюбовь к пешему

хождению.

Стоял полдень. Молчали птицы, и кричали петухи в окрестных деревнях. От влажного воздуха

петушиный крик расплывался и звучал протяжно, тоже по-дикому, по-лесному.

Павел шел по дороге, прислушиваясь, не нагонит ли его гудок колхозного грузовика. Минуя опушку,

дорога

вошла в лес так же естественно, как река входит в свое ложе. Солнце, освободившись от белой наледи

облаков, припекало совсем по-летнему.

Павел не знал отчего, но все его существо переполнялось чувством довольства и радости. Его интересы и

привязанности лежали целиком вне Сердоболя, и сам он в первых шутливых письмах совершенно искренне

именовал себя Робинзоном, которому все еще не попадается колхозный Пятница. Вырвавшись в Москву на

выходной, он страшно грустил, расставаясь с площадями и улицами, где зимой и летом одинаково блестит

голый асфальт, но запах бензина, естественный для москвичей, уже неясно томил его, как навязчивая головная

боль, и сам темп московской жизни мешал сосредоточиться. В нем начиналась подспудная работа, незаметная

никому. Ум медленно освобождался от напластований многих лет и готовился, как вспаханная земля, принять в

себя зерна новых впечатлений.

Вместо большака выйдя неожиданно к узкому проселку, Павел попросился к проезжавшему мужику на

телегу. Тот попридержал лошадь и, довольно равнодушно окинув взглядом городской макинтош седока,

утвердительно сказал:

— Тебе до райцентра. Скоро путь у нас раздвоится. Пройдешь сам еще версты полторы.

По влажной дороге ехать было не тряско; Павел даже подумал, насколько этот способ передвижения

естественнее и полезнее для человека: есть время поразмышлять, оглядеться. Вокруг свежий воздух, а не

бензинный перегар, как в кабине “газика”.

— Лучше работают в этом году в колхозе? — спросил он своего возницу, явно набиваясь на душевный

разговор.

Тот ответил охотно, но коротко:

— Лучше.

— А что, получать больше стали?

— Нет, получаем еще пока маловато. Но вот свинарник строят, ямы для силоса копают. Все видят: на

жизнь дело повернуло. Хоть и маленькие шаги сделаны, а все уже не на месте топчемся. — Потом, однако,

добавил несколько поостывшим тоном: — Конечно, бывает у нас и так: пошумят, пошумят, да и кончик. На

старт выйдем, а к финишу не придем.

— Старт, финиш, — повторил Павел, машинально отмечая городской лексикон.

Колхознику это его удивление, должно быть, не особенно понравилось. Люди всегда чутки к тому, что их

в чем-то считают сортом ниже. Возница посмотрел на своего седока косо и неодобрительно. Так, может быть,

они бы и раздружились

с первых слов, если б Павел, хотя и не понимая толком своей провинности, но ощущая

возникшую неловкость, не попробовал перевести разговор на другое.

— Какой мелкий лесок пошел, оглоблю согнуть не из чего, — оживленно воскликнул он.

Колхозник не прыснул ему в лицо и не позлорадствовал вслух. Он даже чуть отвернулся, деликатно пряча

усмешку (“Пошел гнуть оглобли!”), но, как мастер, напавший на невежду — хотя и сильного, может быть, в

другом ремесле, — снова почувствовал свое превосходство над ним и, зная, что оно теперь неоспоримо, вернул

ему свое расположение.

— Оглоблю вырубить, дугу согнуть всегда леса хватит, — небрежно поправил он. — Союз наш большой,

богатый. Для дела богатый, — уточнил и поглядел внимательно на Павла: стоит ли с ним объясняться? — Вы

кем работаете? — полюбопытствовал он.

— В газету к вам приехал.

— Насовсем или временно?

— Не знаю.

— Ага, значит, присланный. Но-но! Задумалась. Сейчас наша дорога раздвоится, — повторил он. —

Сюда к гаребжанам, а вон где береза расщепленная, то уже во вторую бригаду колхоза Чапаева. Наши места

вам, конечно, незнакомы?

— Сознаюсь, пока действительно… А кто у вас председатель?

— Честь по хозяину? Скажу. Ему фамилия Сбруянов, Глеб Саввич, Саввы-шорника покойного сын, наш

собственный, деревенский. А и была ж с ним история, как мы его избирали летошний год.

— А что?

Возница завздыхал, вертясь и прищелкивая языком. Было ему с небольшим лет сорок, тертый калач. В

нем боролось желание потолковать начистоту, поязвить за спиной у начальства с извечной крестьянской

осторожностью: слово серебро, а молчание-то все-таки золото!

— Ведь, понимаешь, такая была обстановка, — пояснил возница, — жене моей, Феоне Филатовне

Федищевой, — не слыхал? — ну, еще услышишь, — к примеру, предлагали в правление: она премированная и

награжденная, на праздниках в президиуме сидит, как Буденный, вся в медалях. А она руками замахала: “Что

вы! Я женщина семейная, мне эти пьяницы не компания. Работала дояркой и буду, а сюда не хочу”. У

председателя с заместителем было разделение труда: один дает указания, а другой обещания. Такая история!

И вот в колхозе имени Чапаева, по рассказу возницы, перевыборное собрание шло три дня. Синекаев,

тогда новый еще секретарь райкома, для которого случай этот оказался неожиданным, сказал рассерженно по

телефону: “Хоть месяц заседайте, а порядок наведите. Что за недисциплинированность!” На месте это поняли

буквально. В первый день в клубе выключили свет, пришлось расходиться, хотя колхозники кричали: “Нечего