Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
в деревни. И, может быть, поднятый воротник Гладилина, запавший ему в память, заставлял упрямо мириться с
дождями и с дальними расстояниями, вышибая городское чистоплюйство и городскую нелюбовь к пешему
хождению.
Стоял полдень. Молчали птицы, и кричали петухи в окрестных деревнях. От влажного воздуха
петушиный крик расплывался и звучал протяжно, тоже по-дикому, по-лесному.
Павел шел по дороге, прислушиваясь, не нагонит ли его гудок колхозного грузовика. Минуя опушку,
дорога вошла в лес так же естественно, как река входит в свое ложе. Солнце, освободившись от белой наледи
облаков, припекало совсем по-летнему.
Павел не знал отчего, но все его существо переполнялось чувством довольства и радости. Его интересы и
привязанности лежали целиком вне Сердоболя, и сам он в первых шутливых письмах совершенно искренне
именовал себя Робинзоном, которому все еще не попадается колхозный Пятница. Вырвавшись в Москву на
выходной, он страшно грустил, расставаясь с площадями и улицами, где зимой и летом одинаково блестит
голый асфальт, но запах бензина, естественный для москвичей, уже неясно томил его, как навязчивая головная
боль, и сам темп московской жизни мешал сосредоточиться. В нем начиналась подспудная работа, незаметная
никому. Ум медленно освобождался от напластований многих лет и готовился, как вспаханная земля, принять в
себя зерна новых впечатлений.
Вместо большака выйдя неожиданно к узкому проселку, Павел попросился к проезжавшему мужику на
телегу. Тот попридержал лошадь и, довольно равнодушно окинув взглядом городской макинтош седока,
утвердительно сказал:
— Тебе до райцентра. Скоро путь у нас раздвоится. Пройдешь сам еще версты полторы.
По влажной дороге ехать было не тряско; Павел даже подумал, насколько этот способ передвижения
естественнее и полезнее для человека: есть время поразмышлять, оглядеться. Вокруг свежий воздух, а не
бензинный перегар, как в кабине “газика”.
— Лучше работают в этом году в колхозе? — спросил он своего возницу, явно набиваясь на душевный
разговор.
Тот ответил охотно, но коротко:
— Лучше.
— А что, получать больше стали?
— Нет, получаем еще пока маловато. Но вот свинарник строят, ямы для силоса копают. Все видят: на
жизнь дело повернуло. Хоть и маленькие шаги сделаны, а все уже не на месте топчемся. — Потом, однако,
добавил несколько поостывшим тоном: — Конечно, бывает у нас и так: пошумят, пошумят, да и кончик. На
старт выйдем, а к финишу не придем.
— Старт, финиш, — повторил Павел, машинально отмечая городской лексикон.
Колхознику это его удивление, должно быть, не особенно понравилось. Люди всегда чутки к тому, что их
в чем-то считают сортом ниже. Возница посмотрел на своего седока косо и неодобрительно. Так, может быть,
они бы и раздружились с первых слов, если б Павел, хотя и не понимая толком своей провинности, но ощущая
возникшую неловкость, не попробовал перевести разговор на другое.
— Какой мелкий лесок пошел, оглоблю согнуть не из чего, — оживленно воскликнул он.
Колхозник не прыснул ему в лицо и не позлорадствовал вслух. Он даже чуть отвернулся, деликатно пряча
усмешку (“Пошел гнуть оглобли!”), но, как мастер, напавший на невежду — хотя и сильного, может быть, в
другом ремесле, — снова почувствовал свое превосходство над ним и, зная, что оно теперь неоспоримо, вернул
ему свое расположение.
— Оглоблю вырубить, дугу согнуть всегда леса хватит, — небрежно поправил он. — Союз наш большой,
богатый. Для дела богатый, — уточнил и поглядел внимательно на Павла: стоит ли с ним объясняться? — Вы
кем работаете? — полюбопытствовал он.
— В газету к вам приехал.
— Насовсем или временно?
— Не знаю.
— Ага, значит, присланный. Но-но! Задумалась. Сейчас наша дорога раздвоится, — повторил он. —
Сюда к гаребжанам, а вон где береза расщепленная, то уже во вторую бригаду колхоза Чапаева. Наши места
вам, конечно, незнакомы?
— Сознаюсь, пока действительно… А кто у вас председатель?
— Честь по хозяину? Скажу. Ему фамилия Сбруянов, Глеб Саввич, Саввы-шорника покойного сын, наш
собственный, деревенский. А и была ж с ним история, как мы его избирали летошний год.
— А что?
Возница завздыхал, вертясь и прищелкивая языком. Было ему с небольшим лет сорок, тертый калач. В
нем боролось желание потолковать начистоту, поязвить за спиной у начальства с извечной крестьянской
осторожностью: слово серебро, а молчание-то все-таки золото!
— Ведь, понимаешь, такая была обстановка, — пояснил возница, — жене моей, Феоне Филатовне
Федищевой, — не слыхал? — ну, еще услышишь, — к примеру, предлагали в правление: она премированная и
награжденная, на праздниках в президиуме сидит, как Буденный, вся в медалях. А она руками замахала: “Что
вы! Я женщина семейная, мне эти пьяницы не компания. Работала дояркой и буду, а сюда не хочу”. У
председателя с заместителем было разделение труда: один дает указания, а другой обещания. Такая история!
И вот в колхозе имени Чапаева, по рассказу возницы, перевыборное собрание шло три дня. Синекаев,
тогда новый еще секретарь райкома, для которого случай этот оказался неожиданным, сказал рассерженно по
телефону: “Хоть месяц заседайте, а порядок наведите. Что за недисциплинированность!” На месте это поняли
буквально. В первый день в клубе выключили свет, пришлось расходиться, хотя колхозники кричали: “Нечего