Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— Трудно, — повторила Женя, как эхо.
— Даже вас проводить не смогу, — виновато сказал Ключарев, взглянув на ручные часы. — Через час,
нет, уже через сорок минут к гостинице за мной заедет машина секретаря обкома.
— Что ж, я сама, — легко и быстро ответила она и даже тряхнула головой, чтобы показать, как в самом
деле для нее неважно: еще один поезд, еще одна дорога. — У меня ведь не тяжелый чемодан.
— Значит, и вам уезжать надо, — задумчиво продолжал он. — Надо? — не то переспросил, не то
повторил Ключарев и подождал ответа.
Женя молчала. Она смотрела уже не на него, а поверх его головы.
Ключарев проследил ее взгляд и тоже повернулся лицом к площади. Они стояли рядом, плечом к плечу.
В мглистом небе над их головами бесшумно пролетел самолет — спокойный зеленый огонек. “А ведь я
могу вернуться, — вдруг подумала Женя, и сердце ее забилось быстро и весело, как перед отчаянным
решением. — Утром в семь часов вылетает обратный самолет. Почему я не могу?! Денег на дорогу хватит”.
— Вы могли бы остаться у нас или в другом районе, по-соседству, — покашливая, сказал Ключарев в эту
самую минуту. — Посмотрели бы, поработали… У нас много интересного.
Зеленый огонек еще виден был в небе. Женя проводила его глазами.
Что-то очень большое и важное родилось в ней в этот момент, словно она переступила порог юности и
началась другая, зрелая пора. Но выразить это словами она бы еще не сумела. Просто на душе у нее стало
просторно и счастливо, потому что это ведь и есть счастье — знать, что ты непременно найдешь — уже нашел!
— свое настоящее место в жизни.
— А помните, — сказала она вдруг торопливо и даже тронула его за рукав. — Помните, как мы однажды
ехали в Братичи и остановились? Саша затормозил машину: птицы летели. Первые птицы, как первые ласточки.
— Это и были ласточки.
— Да?
— Они раньше всех улетают.
— Ну, до свидания, — сказала Женя первая, протягивая руку.
Ей вспомнилось, что в таких случаях говорят “прощай”, но это было непривычное, театральное слово. Да
и кого прощать, за что прощать?
Разве надо или не надо прощать людей, когда они входят в нашу жизнь, как пароход в реку, рассекая ее и
оглашая сонные берега своими гудками? Проходят, оставляя частицу тепла, и ты им тоже отдаешь часть своего
сердца, чтоб уж потом постоянно думать о них, радоваться и гордиться ими… Да и может ли быть иначе?
Разве не большим братством дружб и любовей красна наша жизнь?
1953-1955 г.г.
1
Никогда не приходилось Павлу Теплову так много видеть леса, земли и неба, как в эту первую осень в
Сердоболе! Разве только во время войны. Но тогда природа была поневоле враждебной человеку: ее весенние
ливни размывали дороги, мешая наступлению; на свежем снегу солдат становился слишком заметной мишенью;
летние жары томили натруженные в сапогах и портянках ноги. Да и молодость не давала ни на что
оглядываться: как костер горела она сама собой.
— Эх, — сказал как-то на росистом лугу фронтовой друг Павла капитан Следнев, старше его десятком
лет. Он только что проснулся и, потягиваясь, вздрагивал от утреннего холода. — Сейчас бы в Саратов, домой, на
пятый этаж — и чтобы никакой тебе природы!
Павел вспоминал, улыбаясь, эти слова.
Город Сердоболь лежал не так уж и далеко от столицы — всего в нескольких часах езды по железной
дороге. Попав туда впервые, Павел задумался: недалеко Сердоболь, а был он для него землей, неведомой
больше, чем самые дикие памирские горы. По Памиру хотя бы альпинисты ходят, снимки вершин в школьных
географиях печатаются; Сердоболь же взял и потерялся под самым носом у Москвы, как гриб-боровик в палых
листьях.
А между тем он имел свою историю, уводившую вглубь без малого за семьсот лет, свои легенды.
Название его менялось несколько раз, пока он не стал тезкой северному городку Сердоболю в нынешней
Карелии. Теперь уж трудно установить, тому или этому Сердоболю пристало прозвище, данное веселой
царицей Елисавет. В лето 174… бедовая дочка Петра, вояжируя в своей дорожной карете с узкими
стеклышками, с целым штатом кавалеров, фрейлин, сундуками платьев и чулок, внезапно пожаловалась на боль
в левом боку. Колотье скоро прошло, но в дорожном журнале городок с крепостной стеной, называемой
кремлем, был занесен под именем Сердоболя — так это и прилепилось к нему на последующие времена.
Кремль стоял на холме, у подножия которого текла река Гаребжа. Жители разных деревень по обеим ее
сторонам называли себя общим названием — гаребжанами. Откуда шло это слово — никто не знал. Все реки в
Сердобольском районе были с названиями дремучими, дикими. В них при всем желании не разыщешь
славянских корней. Преобладали сочетания звуков резких, похожих на свист бича: Вза, Ру;'ча, Оза, или
громоздких, скрежещущих — сквозь них, казалось, так и следят немигающие узкие глаза кочевников: Гаребжа.
На современной карте Сердобольский район лежал дубовым листом: посредине становой жилой текла