Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
дух, взглянула такими замученными хорошими глазами, слезы у нее брызнули, а у нас у всех дрожь между
лопатками пробежала. “Три с половиной года под немцем шепотом говорила. Дайте хоть теперь покричать.
Имею ведь право?” — “Да кричи, пожалуйста, товарищ дорогой!” Сгрудились мы вокруг нее, а редактор,
угрюмый был, между прочим, мужик, распахнул раму, так что звякнули остатки стекол, и крикнул
редакционному шоферу голосом, каким выкликали, должно быть, когда-то карету фельдмаршала: “Машину
жене советского фронтовика!” Потому что хозяин ее был с первых дней в боях.
И вот я думаю, Федор Адрианович, что главная наша сила всегда при нас: она в том, что мы имеем право
добиваться лучшего. У тебя в районе сколько так называемых “руководящих единиц”? Человек тридцать? Вот
ты и обязан их воспитать, чтоб они, как магнит, притягивали все хорошее…
Ключарев сосредоточенно слушал, покачивая головой.
— Такого, например, как Черненко, — рассеянно пошутил он, думая о чем-то другом, и передразнил
носовым, высоким голосом: — “Когда я жил в Минске, моя жизнь стояла на высоком культурном уровне”.
Лобко тоже усмехнулся, развел руками.
— Черненко — человек без сердцевины. Все в нем слишком гибко и легко приспосабливается. Ему все
хорошо: так — так так, а по-другому — пусть по-другому, лишь бы его не трогали. Он хуже откровенного
бюрократа: его за руку не скоро поймаешь… Кстати, а как Пинчук?
— Черт его знает! Может, и меняется в чем-то.
Они помолчали.
— Мне с колхозниками-то легче, — вздохнул Ключарев, возвращаясь опять к своему. — Вот в Дворцах
неделю назад и не начинали сеять озимь, а мы поехали с агрономом на два дня, собрали народ, прошли по
колхозу, разобрались; сегодня сев они кончили…
— Правильно. А в Городке труднее. Здесь люди и сами вроде начальники, привыкли распоряжаться.
Обратил внимание, Федор Адрианович? Как кто у нас в Городке выйдет в “начальство” — райком, райисполком,
— так первым долгом шьет себе форму руководящих работников: суконную гимнастерку и галифе, обшитые
кожей, видимо, в знак того, что теперь предстоит много заседать и такое побочное обстоятельство, как
протертость штанов, не должно явиться помехой.
Лобко захохотал, сплетая и расплетая по привычке пальцы. Ключарев смущенно поскреб в затылке: у
него тоже была такая “форма”, только без кожи. Женя как-то сказала, что он похож в ней на пожарника. “Вот
черт, а может, это с меня пример и взяли?”
— Так вот, Федор Адрианович, будем искать твои ошибки; видимо, они у тебя все-таки есть, если на
душе так неспокойно.
Сам не замечая, Лобко перешел на “ты”.
Тебя любят, уважают, в твоей искренности не сомневаются. И все-таки иногда заряд пролетает мимо.
Когда в человеке все слишком изучено, теряется не то что доверие, а интерес к нему. Уж больно жить
становится просто! Зная, как он на что откликнется, можно заранее подготовить себя к этому, а значит, и
увильнуть от ответа. Ведь так?
— Так, — сокрушенно кивая головой, протянул Ключарев. Он слушал очень внимательно.
— Тебя слишком хорошо знают в районе. Изучили твои методы, а они не очень разнообразны, будем
говорить прямо: если прорыв, Ключарев садится в машину и гонит ее кнутом. Проходит день, два — наладит,
разъяснит, он это умеет! А раз умеет — значит, и прорыв не очень страшен: в последний момент Ключарев
выправит, подставит свое плечо. Тем более, что район все равно передовой, если и будет где осечка, на общем
фоне незаметно. Да ведь это самая благодатная почва для очковтирателей и бездельников, товарищ Ключарев!
Лобко сердито зачиркал спичками.
Ключарев неловко усмехнулся своей неожиданной мальчишеской улыбкой.
— Выходит, иногда надо, чтоб и меня за ручку повели? Простые вещи разъяснили?
— Выходит, надо, — серьезно согласился Лобко.
Саша встал во весь рост у костра, замахал рукой.
Они поднялись, разминая ноги, подошли. Булькал кипяток. Ломти крестьянского хлеба, намазанные
медом, лежали на листьях лопуха, как на тарелках.
— Это меня на хуторе угостили, — мимоходом пояснил Саша.
— А может, Леонтий Иванович, мне лучше уехать теперь в другой район? — спросил погодя Ключарев
загрустив.
Он вдруг подумал, что ему придется каждый день встречаться с Якушонком, мужем Антонины. Весть об
их женитьбе все еще отдавалась в нем, как подземный гул, в каждой клеточке мозга.
Может быть, и Лобко он так обрадовался именно потому, что ему хотелось как-то избыть свою тяжесть,
если не в словах, то хотя бы просто побыть возле друга. А суетливый, всегда иронизирующий Лобко в высшей
степени обладал этим редким качеством “все понимать и обо всем молчать”.
— Относительно отъезда — это уж ты сам смотри, Федор Адрианович. Но, по-моему, такой нужды нет.
Саша прислушивался к разговору, обеспокоенно поглядывая на Ключарева. Но Ключареву тоже стало
жалко оставлять свой район.
— Нет, пока не могу уехать. Еще не сейчас. Ведь только-только у нас здесь колхозы стали на ноги
вставать. Самое важное теперь — закрепить успех, чтобы поверили в себя. А если получится так: уеду, и у