Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Попадая в тень, она исчезает, словно растворяется в воздухе, а на солнце сверкает переливчато, как стеклянная.
Засыхающие цветы и стебли крепко связаны между собой упругими шелковинками, и если остановиться,
внимательно осмотреться вокруг, то увидишь: и идти-то некуда. Так скручена, спеленута и терпеливо
переплетена осенняя земля! В самом названье “бабье лето” есть эта настойчивая ласковость, когда уже многое
понято в жизни, много уступок сделано, а
Шум распахнувшейся двери заставил его снова поднять голову.
Павел Горбань в толстой дорожной куртке шел через весь кабинет с протянутой рукой. Он был тоже в
особенном, приподнятом настроении.
— Федор Адрианович, ребята уже на грузовике. Если сейчас выедем, поспеем к вечернему поезду.
— Все двадцать едут?
— Нет, двадцать пять. В последний момент еще пристали.
Несколько дней назад в Городке устраивали торжественный вечер проводов глубынской молодежи на
целинные земли. Играл оркестр, и много было сказано добрых слов на прощание. И даже то, что ребята уезжали
спустя год, чтоб встретить в Алтайском крае не первую, а вторую весну, налагало на них особую
ответственность. Это был не романтический порыв; глубынчане обдумали свое решение тщательно,
подготовили в родных колхозах на своем месте заместителей: доярка научила доярку, тракторист передал
машину товарищу…
— Освоение целинных земель не кратковременная кампания. Призыв партии и сегодня и еще через год
будет звучать все так же вдохновляюще, — сказал секретарь райкома.
— Значит, уезжаете? — проговорил он теперь, опуская руки на плечи Павла.
Тот смотрел на него черными влажными глазами.
— Я ведь правильно поступаю, Федор Адрианович?
— Правильно, дорогой, правильно… Кто у тебя там остался сейчас в райкоме?
— Пока Валя. Но обком уже направляет первого секретаря.
— Значит, все в порядке! Ну… — Он обеими руками взял голову Павла, нагнул ее и поцеловал его в
губы. — Помни, что и сейчас, в дороге, и там, на новых местах, ты остаешься для наших ребят все-таки
комсомольским вожаком. А Городок вспоминай…
— Я буду помнить, я никогда не забуду вас, Федор Адрианович!
Ребята сидели на грузовике с деревянными сундучками, плетенками, узлами. Все были одеты по-
зимнему. Девчата укутаны материнскими шалями, парни в шинелях и кожухах. Издали казалось, что машина
эта нагружена птичьей стаей: так они галдели.
— Стой! — закричал вдруг Ключарев, встретив среди многих других один девичий смущенный взгляд.
— И Ева Ильчук здесь? Да что же ты делаешь, товарищ Горбань? Лучшую звеньевую из района увозишь! Ева,
слезай!
Но она только замотала головой, и ребята с хохотом заслонили ее.
— Нет, уж теперь не отпустим, Федор Адрианович!
— Эх, дороги… — запел кто-то.
Шофер дал газ.
— Бывайте, ребята!
— Живи, Городок!
Он видел, как они еще оборачивались, кричали ему что-то, но он уже не различал слов и только стоял все
на том же месте с поднятой рукой.
Они были очень молоды, полны нерастраченных чувств и начинали свой путь с открытыми глазами.
Полещуки, хуторяне из Дворцов и Грабуня, выходили в большой мир, в свою Советскую Родину.
…Ветер качнул дерево над его головой, полетели листья, как золотые плоды, сверкая и светясь на солнце.
4
Настал вечер. Сосны, большие свечи, теплились солнечными сияниями. Каждый лист на березах и
осинах был пронизан светом и, казалось, сам излучал его, и через каждую травинку, как сквозь иглу, был
протянут красноватый вечерний луч.
Хорошо живется человеку осенью!
Лобко шел, легко помахивая сорванной веткой. Дорога бежала перед ним прохладная, не пыльная, и ему
хотелось идти куда-то очень далеко, хоть до самых Дворков!.. Он прилетел час назад с попутным самолетом.
(Наверно, только здесь, в пущах Полесья, есть такое выражение: “попутный самолет”. Но что делать! Иная
бабка и помрет, никогда не увидав поезда или троллейбуса, ничего, кроме самолета, такая здесь глушь!)
Леонтия Ивановича прихватил с собой санитарный кукурузник — хрупкое сооружение, похожее на большую
зеленую стрекозу.
Час назад он позвонил по какому-то делу на аэродром, и там сказали ему, между прочим, что из
непредвиденных рейсов сегодня будет только один, через сорок минут, на Глубынь-Городок.
При этом слове Лобко почувствовал, как весело забилось у него сердце. Он мгновенно рассчитал: до
Глубынь-Городка лететь пятьдесят пять минут, а утром он вернется с почтовиком.
Позвонив домой и сказавшись в институте (“Что, Леонтий Иванович, как волка ни корми, все в лес
смотрит?” — пошутили над ним там), он примчался на аэродром.
Погода была тихая, и самолет летел, казалось, очень медленно. Но вот уже справа, там, где сияло
послеполуденное солнце, скрылся в сплошном золотом мареве областной город с его садами и игрушечными
домиками, и земля лежала просторная, разноцветная, в желтых и зеленых заплатах. Пеньковые веревки дорог
змеились по ней в разные стороны.