Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
районе — Лобко Леонтий Иванович. Жалко, вы его не застали. Будете в области, обязательно зайдите к нему, я
вам записку дам; он сейчас там лекции в институте читает. Так вот это уж просто орел! Орел! — с полной
убежденностью проговорил Ключарев, вспоминая щуплого лысеющего Лобко.
Они ехали некоторое время молча, уйдя в свои мысли, как вдруг на развилке дорог, где еще Ключарев
когда-то подсадил Дмитрия Мышняка с забинтованной рукой, Женя первая увидала: какая-то женщина,
соскочив с телеги, бежит, спотыкаясь, и машет сорванным с головы платком.
— Федор Адрианович, — только и успела промолвить Женя, трогая его за рукав.
Ключарев вгляделся и вдруг сам рванул руль. Машину дернуло.
— Александр, сворачивай!
Сашка круто развернул машину. Дорога была плохая, “победка” дребезжала всеми своими стеклами и
словно задыхалась, как и та, бегущая им навстречу, женщина. Женя уже ясно видела: она высокого роста, а из-
под разлетающегося пальто у нее выглядывал докторским халат. Когда они поравнялись, она была бледнее этого
халата. И присмиревшая Женя вдруг с удивлением заметила, что по мере того как Федор Адрианович
вглядывался в нее, с его лица тоже сбегала краска.
— Что? — с трудом проговорил он.
Она поднесла руку к горлу инстинктивным жестом обиженного или очень больного человека. Все это
длилось одно “мгновение, словно при виде Ключарева в ее душе что-то прорвалось и она не успела остановить
это, как не успевают иногда зажать рукой брызнувшую кровь.
— Здравствуйте, Федор Адрианович, — запинаясь, проговорила она. И вдруг виновато вспомнила: — Да,
ведь мы виделись уже сегодня…
Никогда раньше не встречала Женя таких глаз, как у нее: темно-серых, с зелеными и карими
проталинками, будто дневной свет, проникая сквозь ресницы, дробится в зрачках.
— Федор Адрианович, вы в Большаны? — спросила женщина, уже овладев собой и пытаясь говорить
обычным, деловым тоном. — Я хотела вас просить: если вы там задержитесь, дайте мне пока машину. За мной
приехали из Пятигостичей на подводе — видите? — но случай, кажется, очень серьезный, дорога каждая
минута. Может быть, придется везти больного в Городок или даже отправлять самолетом в область.
— Конечно, конечно! — поспешно согласился Ключарев. — Мы останемся в Большанах, а Саша отвезет
вас в Пятигостичи и потом куда вам будет еще надо. Садитесь же, Антонина Андреевна.
Он сам открыл перед ней дверцу, она вошла, улыбнувшись бесцветной, вымученной улыбкой в ответ на
его тревожный взгляд.
— Плохая дорога в Пятигостичи, — прошептала она, обводя глаза, — вдруг мы застрянем…
Ключарев сделал нетерпеливый, протестующий жест. Машина тронулась.
“Господи! Она же несчастна! — вдруг поняла Женя. — Почему она так несчастна?”
Остальную часть пути они ехали молча.
Антонина Андреевна сидела тихо, даже дыхания ее не было слышно. Ключарев не оборачивался, только
плечи его были сведены, точно он все время находился в сильном напряжении.
1 К е п с к а — плохо (белорусск.).
В Большанах Ключарев и Женя вышли. Антонина Андреевна откинулась в глубь машины. Ключарев в
нерешительности постоял еще секунду, ждал, не окликнет ли она его.
— Ну, поезжайте, — сказал, наконец, он, захлопывая дверцу.
Когда машина двинулась, сквозь стекло мелькнули на мгновение покатые, опущенные плечи да темный
жгут волос на затылке. Лица Антонины не было видно.
— У нее что-то случилось, — уже с уверенностью проговорила Женя. — Какое-то несчастье. Вот
увидите.
Ключарев быстро обернулся:
— Что?
Он провел кончиками пальцев по векам, как будто дневной свет резал ему глаза.
— Не знаю, — протяжно сказал он. — Этого я не знаю.
Глядя вслед машине, он еще постоял на дороге. Минуту, не больше.
В Большанах созывалось общее собрание по поводу нового минимума трудодней.
Ключарев посмотрел на часы и поморщился.
— Вот что, — сказал он, — вы пока собирайтесь, а я пойду. — Он неопределенно махнул рукой. — На
ферму зайду, — докончил он уже твердо и жестом остановил поднявшегося было Снежко. — Нет, я один.
Пошел тихий дождик. Ветви деревьев за окном наполнились, как губки, теплой водой. Женя стояла у
бисерного стекла, провожая взглядом Ключарева, а когда обернулась, то увидела вдруг, что в правление забрел
присмиревший, почти благообразный Блищук.
Шел общий разговор об одном дальнем выгоне, и Блищук тоже вставил несколько слов: мол, нет, не
годится.
— Да нет, — перебили его, — ты в этом году там не был, не знаешь…
Блищук заволновался:
— Как не знаю!
Он смотрел исподлобья, серенький, как дождь за окном…
Снежко сидел к нему спиной, за красным председательским столом, молодой, очень спокойный. Но
чувствовалось, что даже спиной чует каждое его движение.
— Вот Федор Адрианович уже обратно идет, — сказала громко Женя возле окна.
Блищук приподнялся, ссутулившись, и вышел в боковую дверь.
Собрались в клубе, но стол для членов правления поставили не наверху, а перед сценой, чуть ли не
впритык к вишневому занавесу.
Над занавесом висела рисованная от руки разноцветная картинка: герб, обрамленный знаменами,
похожими на прямые красные трубы, дымящие фабрики и комбайн старой марки среди тучных колосьев.