Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
районе — Лобко Леонтий Иванович. Жалко, вы его не застали. Будете в области, обязательно зайдите к нему, я
вам записку дам; он сейчас там лекции в институте читает. Так вот это уж просто орел! Орел! — с полной
убежденностью проговорил Ключарев, вспоминая щуплого лысеющего Лобко.
Они ехали некоторое время молча, уйдя в свои мысли, как вдруг на развилке дорог, где еще Ключарев
когда-то подсадил Дмитрия Мышняка с забинтованной рукой, Женя первая увидала: какая-то женщина,
соскочив
— Федор Адрианович, — только и успела промолвить Женя, трогая его за рукав.
Ключарев вгляделся и вдруг сам рванул руль. Машину дернуло.
— Александр, сворачивай!
Сашка круто развернул машину. Дорога была плохая, “победка” дребезжала всеми своими стеклами и
словно задыхалась, как и та, бегущая им навстречу, женщина. Женя уже ясно видела: она высокого роста, а из-
под разлетающегося пальто у нее выглядывал докторским халат. Когда они поравнялись, она была бледнее этого
халата. И присмиревшая Женя вдруг с удивлением заметила, что по мере того как Федор Адрианович
вглядывался в нее, с его лица тоже сбегала краска.
— Что? — с трудом проговорил он.
Она поднесла руку к горлу инстинктивным жестом обиженного или очень больного человека. Все это
длилось одно “мгновение, словно при виде Ключарева в ее душе что-то прорвалось и она не успела остановить
это, как не успевают иногда зажать рукой брызнувшую кровь.
— Здравствуйте, Федор Адрианович, — запинаясь, проговорила она. И вдруг виновато вспомнила: — Да,
ведь мы виделись уже сегодня…
Никогда раньше не встречала Женя таких глаз, как у нее: темно-серых, с зелеными и карими
проталинками, будто дневной свет, проникая сквозь ресницы, дробится в зрачках.
— Федор Адрианович, вы в Большаны? — спросила женщина, уже овладев собой и пытаясь говорить
обычным, деловым тоном. — Я хотела вас просить: если вы там задержитесь, дайте мне пока машину. За мной
приехали из Пятигостичей на подводе — видите? — но случай, кажется, очень серьезный, дорога каждая
минута. Может быть, придется везти больного в Городок или даже отправлять самолетом в область.
— Конечно, конечно! — поспешно согласился Ключарев. — Мы останемся в Большанах, а Саша отвезет
вас в Пятигостичи и потом куда вам будет еще надо. Садитесь же, Антонина Андреевна.
Он сам открыл перед ней дверцу, она вошла, улыбнувшись бесцветной, вымученной улыбкой в ответ на
его тревожный взгляд.
— Плохая дорога в Пятигостичи, — прошептала она, обводя глаза, — вдруг мы застрянем…
Ключарев сделал нетерпеливый, протестующий жест. Машина тронулась.
“Господи! Она же несчастна! — вдруг поняла Женя. — Почему она так несчастна?”
Остальную
Антонина Андреевна сидела тихо, даже дыхания ее не было слышно. Ключарев не оборачивался, только
плечи его были сведены, точно он все время находился в сильном напряжении.
1 К е п с к а — плохо (белорусск.).
В Большанах Ключарев и Женя вышли. Антонина Андреевна откинулась в глубь машины. Ключарев в
нерешительности постоял еще секунду, ждал, не окликнет ли она его.
— Ну, поезжайте, — сказал, наконец, он, захлопывая дверцу.
Когда машина двинулась, сквозь стекло мелькнули на мгновение покатые, опущенные плечи да темный
жгут волос на затылке. Лица Антонины не было видно.
— У нее что-то случилось, — уже с уверенностью проговорила Женя. — Какое-то несчастье. Вот
увидите.
Ключарев быстро обернулся:
— Что?
Он провел кончиками пальцев по векам, как будто дневной свет резал ему глаза.
— Не знаю, — протяжно сказал он. — Этого я не знаю.
Глядя вслед машине, он еще постоял на дороге. Минуту, не больше.
В Большанах созывалось общее собрание по поводу нового минимума трудодней.
Ключарев посмотрел на часы и поморщился.
— Вот что, — сказал он, — вы пока собирайтесь, а я пойду. — Он неопределенно махнул рукой. — На
ферму зайду, — докончил он уже твердо и жестом остановил поднявшегося было Снежко. — Нет, я один.
Пошел тихий дождик. Ветви деревьев за окном наполнились, как губки, теплой водой. Женя стояла у
бисерного стекла, провожая взглядом Ключарева, а когда обернулась, то увидела вдруг, что в правление забрел
присмиревший, почти благообразный Блищук.
Шел общий разговор об одном дальнем выгоне, и Блищук тоже вставил несколько слов: мол, нет, не
годится.
— Да нет, — перебили его, — ты в этом году там не был, не знаешь…
Блищук заволновался:
— Как не знаю!
Он смотрел исподлобья, серенький, как дождь за окном…
Снежко сидел к нему спиной, за красным председательским столом, молодой, очень спокойный. Но
чувствовалось, что даже спиной чует каждое его движение.
— Вот Федор Адрианович уже обратно идет, — сказала громко Женя возле окна.
Блищук приподнялся, ссутулившись, и вышел в боковую дверь.
Собрались в клубе, но стол для членов правления поставили не наверху, а перед сценой, чуть ли не
впритык к вишневому занавесу.
Над занавесом висела рисованная от руки разноцветная картинка: герб, обрамленный знаменами,
похожими на прямые красные трубы, дымящие фабрики и комбайн старой марки среди тучных колосьев.