Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
вдруг отложить все в сторону, зарыться в книги, читать пуды статистических отчетов, но доискаться до истины.
Не должно же получаться так, что наш общий план, пусть даже на самом маленьком, микроскопическом
участке, двадцати гектарах, но все-таки становится просчетом, ошибкой, почти нелепицей!
— Вот что, пойдемте-ка к Ключареву, — неожиданно сказал он обоим поднимаясь.
На мгновение его опять засосал прежний ревнивый червячок: по красной ковровой дорожке
(“купеческой”, сказала вчера Антонина), где сейчас ступал Любиков, прошел два часа назад Черненко… “Ну,
смотри, если еще подумаешь хоть раз об этом!” — свирепо пригрозил сам себе Якушонок.
У Ключарева — уже не в маленьком кабинетике, заставленном несгораемыми шкафами, где он
разговаривал месяц назад с Валюшицким, а в большом, с длинным столом для заседаний бюро, с портретами
под стеклом и со спускающимися до самого пола белыми занавесками на окнах, со светлыми стенами,
пахнущими масляной краской, — первое, что увидел Якушонок, была Антонина.
Она сидела, близко придвинувшись к столу, на самом его уголке (“Семь лет замуж не выйдет”, — глупо
подумал Якушонок) и вместе с Ключаревым рассматривала какое-то письмо. Говорили они тихо.
Увидав Якушонка, Антонина как будто слегка смутилась и, прежде чем улыбнуться ему одними глазами,
быстро, виновато глянула на Ключарева.
Ключарев не очень был рад приходу неожиданных посетителей и вопросительно поднял голову.
Дмитрий Иванович пропустил вперед Любикова и райисполкомовского старичка, рыцаря планирования,
выигрывая этим секунды молчания. Оживление, с которым он шел сюда, померкло. “А может быть, об их
отношениях знает давно весь район? И только он, глупый новичок, верил каждому ее слову, чуть не плакал от
счастья, уткнувшись лицом в ее колени… Или — нет! Она просто зашла сюда по делу, как и он сам. Ведь
Ключарев — секретарь райкома; ну что же здесь странного, если зашла?” Он смятенно впился глазами в
Антонину.
Она была бледна от бессонной ночи, но ее прямые темные брови лежали спокойно, как всегда, и губы
были строго сомкнуты, так что даже ему самому с трудом верилось, что он целовал их этой ночью.
Она подала ему руку и не сжала, а только чуть задержала свою в его ладони — одно мгновение! — но у
него уже бурно заколотилось сердце. Ему захотелось обнять ее, чтобы утвердить свою, причастность к ней
перед всеми. И он отступил на шаг, подальше от искушения.
Антонина тоже вернулась к своему месту, села, опершись подбородком на сложенные руки.
Да, у нее были очень черные ресницы, не мягкие, не загнутые, а прямые, как стрелы, и взгляд из-под них
чуть тлел…
Старичок-плановичок стал жаловаться опять чуть ли не от порога, но и Любиков уже не молчал. То, как
он легко и свободно отодвинул скрипучий стул, сел против Ключарева, положив на стол свои крупные руки,
безусловная доверчивость каждого жеста и интонаций, появившаяся у него внезапно и именно теперь, а не
несколько минут назад, в райисполкомовском кабинете, — все это неприятно царапнуло Якушонка.
Он находился в том смутном состоянии, когда сознание как бы раздваивается. Ведь он отлично знал, чем
и как заработано уважение Ключаревым, и, больше того, полностью разделял это уважение. И вдруг его
захлестывало мутной волной вздорной, обидчивой неприязни, желанием унизить, уличить в чем-то этого
человека, хотя бы перед Антониной.
— Я не хочу быть приказчиком в колхозе: прочел бумажку — отреагировал., получил директиву —
выполнил. Лучше уж тогда такой аппаратик изобрести! — обиженно гудел между тем Любиков.
— Ну, ну, — примирительно проговорил Ключарев.
Но Любикова он не перебивал: или ждал, чтобы тот выговорился в запальчивости, или что-то обдумывал
про себя.
— Да пойми же ты, смешной человек! Не может общий огромный план учитывать каждую бородавку,
равняться на каждую кочку на болоте. Тут никаких мозгов не хватит.
Старичок-плановичок для большей убедительности стукнул себя по темени, заросшему редким
цыплячьим пухом.
— А я вот не буду и яровую пшеницу сеять! — отрезал Любиков таким тоном, как говорят уличные
мальчишки: “Накось, выкуси!” — И ячмень не буду и яровую не буду. Да что, Федор Адрианович! Вы же сами
знаете, у нас по району только озимь хороша, что мы хлеб-то сами у себя крадем!
Старичок демонстративно заохал, призывая на голову взбунтовавшегося председателя колхоза все
госплановские громы. Даже Якушонок отвлекся от своих мыслей, напряженно следил за тем, как разрешится
этот спор.
— Сколько у тебя озимых по плану должно быть засеяно? — спросил, подумав, Ключарев.
Любиков ответил.
— А яровой?
Эту цифру подсказал плановик.
Ключарев взялся за карандаш.
— Так. А урожай? Только ты мне, Алексей, не говори по рекордным участкам. Давай наоборот:
наибольший показатель яровой и наименьший — озимой. Так. Красноречиво получается. Что скажете?
— Ничего не скажу, — отозвался старичок, — у нас в Городке одно красноречие, а за сто верст другое.
Если план подгонять под каждый район… да их, может, по Союзу тысячи!
— Значит, теряем тысячи тонн продуктов то на одном, то на другом, так, что ли? А главное, считаем это