Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
побольше народу; не отпускал одних, задерживал других. Ему было веселее, когда дела решались сообща, и в
отчеты финансистов совали некомпетентные, но заинтересованные носы учителя, строители, огородники.
Разговор становился общим, и каждый приобщался к счастливому чувству ответственности за все, что
происходит в районе.
Якушонку Ключарев казался очень талантливым человеком. Себя он не считал таким. “Но ведь может и
так случиться, — думал он, — что Ключаревых
еще только растут, бегают в школу, получают комсомольские билеты, их еще не выбрали первыми секретарями
райкома. А кое-где они уже уходят на пенсию, заболевают, умирают. Разве общее дело должно от этого
страдать? Если во главе района стоит Ключарев, — это большая удача. Но все-таки не будем полагаться на один
талант. Правильно руководить — это мастерство. А такому мастерству обязаны обучаться многие”.
Якушонку казалось очень важным не только уметь подчиняться, но и приказывать, и не только
приказывать, но и научиться слушать других. Может быть, потому что он сам был человек жадный к делу,
самостоятельный и ему трудно было переломить себя, чтобы принять другое, не свое решение, именно для
него-то самого умение подчиняться и становилось особенно заманчивой целью.
О, он отдавал себе ясный отчет, что с годами можно привыкнуть к председательскому месту, к
начальственным интонациям! Но чувствовал, что это приведет вместе с тем к обеднению души. А он ощущал
себя еще бесконечно молодым; ему хотелось расти и вширь, и вглубь, и вверх — в общем, во все стороны,
чтобы как можно больше напитаться всем, что положено человеку в жизни: трудом, славой, отдыхом,
счастьем…
Поскольку Якушонок никогда не мыслил себя отдельно от тех людей, которые его окружали, эти мечты о
самоусовершенствовании неизбежно переходили у него в мысль о переустройстве всего райисполкома.
Формально там выполнялись обе идеальные административные функции: подчинение и приказ. Заведующие
отделами, например, подчинялись Якушонку, а приказывали своим отделам. Это была довольно прочно
построенная лестница, но Якушонку вдруг захотелось пошатать ее немного, испытать ее целесообразность.
На ближайшем же заседании райисполкома, которое должно было по обыкновению вестись под его
главенством, он вдруг предложил избрать председателя и секретаря, сам назвал кандидатуры, усадил их за свой
стол, пошептался и отошел в сторону с лукавым и смиренным видом.
Безусловная власть на время выбранного товарища — вот чего ему хотелось добиться.
Потом, уезжая по району, он оставлял в своем кабинете уже не только Пинчука, заместителя, но и всех
заведующих отделами по очереди и не столько требовал отчета, сколько заставлял решать незамедлительно
каждого из них за весь райисполком.
Он был самый молодой, однако его не только побаивались, не только уважали, но после того, как людям
открылся какими-то новыми гранями привычный райисполкомовский труд, уже и опасались потерять, невольно
приписывая ему одному перемены, происшедшие в них самих.
Как еще недавно говорили, что невозможно представить район без Ключарева, так теперь прочно
связывали с Городком и имя Якушонка.
Дмитрий Якушонок внешне был довольно сдержанным человеком; правда, он был обидчив, и это
замечали все, когда он вдруг вспыхивал и с преувеличенным вниманием начинал что-то рассматривать в
стороне, или, наоборот, устремлял взгляд на собеседника с упрямым вызовом: “Так? А я все-таки слушаю вас.
Видите, слушаю внимательно, и никакая обида не заставит меня относиться к вам иначе, чем вы того
заслуживаете. Не рассчитывайте на это!”
Но в Якушонке было, как и в Ключареве, нечто, что заражало других.
И когда он на многолюдном собрании вдруг говорил, хитро сощурившись:
— А скажу я вам по секрету…
Все начинали улыбаться и заговорщицки переглядываться, хотя секрета, конечно, никакого не было, но
все-таки верилось в возможность того, что их председатель, если выпадет такой случай, доверит им любой
секрет, потому что они достойны его доверия так же, как и он их.
Это было еще неприметное, но крепнущее чувство равноправной дружбы, помимо официальных, чисто
деловых отношений.
У Якушонка весьма рознились по своей эмоциональной окраске разговоры “вообще” с возможно
большим числом шумных, ничем не стесняемых собеседников, и заседания райисполкома. Хотя они
происходили в одной и той же комнате и почти всегда с одними и теми же людьми.
Но разговор в кабинете был дружеской беседой, острой, шутливой, смотря по обстоятельствам, а
заседание — проявлением государственной власти.
И то, что Якушонок уступал свое место выбранному председателю, никогда не прерывал никого
репликой, как бы ни была она уместна, а выступая, укладывался в регламент, обязательный для всех, было тоже
формой его глубокого уважения к своему коллективу, к его рабочему времени.
После первого телефонного столкновения (тотчас по приезде) между Федором Адриановичем и
Якушонком отнюдь не установились еще добрососедские, примиренные отношения. Они продолжали спорить,