Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Но Якушонок с видимым сожалением покачал головой.
— Нет. Это сейчас не получится. — И, когда Антонина в неприятном изумлении подняла брови, он
пояснил с запинкой: — Видите ли, я не совсем был прав, когда сказал вам, что у меня никого нет в Городке. Вот,
например, сегодня вечером я должен непременно быть там.
— Какие-нибудь дела?
— Не то чтобы дела… Просто должен увидеться с одной женщиной.
Руки Антонины сделали невольное движение: не то скомкать концы шарфа,
плечи, не то тронуть что-то на столе — тоненькую ученическую ручку с обгрызенным черенком или лист
бумаги, праздно лежавшие возле чернильницы-невыливайки.
— Мне нужно было посоветоваться с вами относительно фондов, — принужденно выговорила она. — И
я считала, что лучше будет, если вы осмотрите больницу сами. Впрочем, я могу изложить письменно.
— Да, да, я понимаю. Вы, конечно, правы, — торопливо проговорил и Якушонок. — Но я просто не могу.
У меня сегодня годовщина, понимаете? — Он вдруг потупился с тем обычным мужским смущением перед
“сентиментами”, которых они боятся пуще огня. — В Городке живет мать моего фронтового товарища. Вот в
чем дело. Я раньше всегда писал ей в этот день. Это, конечно, ерунда — нельзя заменить сына. Я даже такого и
не говорил ей. Просто надо прийти и посидеть с ней сегодня вечером.
— Да, — отозвалась Антонина совсем тихо. — Надо.
Что-то в ее голосе поразило его.
Он вскинул на нее вопросительный взгляд.
— А вы не обижаетесь? Мне ведь передавали, что вы приезжали в Городок и не застали меня. И вот
опять как нескладно получается!
Антонина улыбнулась редкой у нее, глубоко запрятанной улыбкой.
— Поезжайте, поезжайте, — только и сказала она.
Она первая направилась к двери, обернулась на пороге, видимо, для того, чтобы добавить еще что-то, и
опять ее встретил его взгляд, словно он ни на секунду не отрывался от нее. Когда два человека посмотрят в
глаза друг другу, что они видят?
Вернувшись домой, Антонина отодвинула задвижку, которой прикрывала дверь, если уходила надолго, и
задумчиво остановилась посреди комнаты.
Уже недалеко было до осеннего равноденствия, но зори, все еще не потухая, стояли в небе. Антонина не
стала зажигать лампу, чтобы сохранить иллюзию этого длящегося без конца дня. У нее было такое ощущение,
что с отъездом Якушонка что-то оборвалось, и вот теперь неизвестно, за что приняться.
— Ничего тут не случилось без меня? Никто меня не спрашивал? — окликнула она Каню со смутной
надеждой, что какая-нибудь забота оторвет ее от этого одинокого вечера.
Санитарка отозвалась беспечно:
— А нет же, никто.
Канино полное имя было Катерина, и первое время Антонине все хотелось назвать ее Катей, Катюшей, но
здесь
когда вживаются в чужую жизнь и она становится как бы уже своей собственной.
— Я ухожу, — сказала Каня, появляясь под окном. Она была разодета для гулянки: в белую кофточку и
вышитый крупными желтыми цветами корсаж, кружевной передник, из-под которого выглядывали ее
неутомимые смуглые ноги. — Говорили, что будете гладить? Так я оставила углей на загнетке.
Антонине пришлось зажечь лампу, и день сразу кончился, слепая ночь плотно подступила к окну. Она
набрала углей в утюг со щербатой задвижкой, и тотчас все дырочки в нем засветились киноварным цветом, как
будто это были круглые окошки в чужом теплом дому.
Антонина посидела мечтательно несколько минут перед утюгом… Потом ее охватила жажда
деятельности. Она проворно поснимала со стола посуду и книги, разместив все это на стульях, покрыла стол
байковым одеялом, а поверх него простыней, отороченной кружевными зубчиками, зачерпнула стаканом воду из
ведра, чтобы вспрыскивать ткань, и принялась гладить все подряд: косынки, платки, давно не надеванные
платья и кофточки, нарядную юбку из креп-сатина, в которой, по словам Черненки, районного любезника, она
была похожа на черную розу, и свой докторский халат на завтра, пахнущий лекарствами и речной водой. Она
работала споро, весело, напевая вполголоса, на что решалась крайне редко, с оглядкой: нет ли посторонних,
потому что голоса у нее, она считала, никакого не было.
И так уже, кажется, начинал мирно отступать шаг за шагом этот вечер, пугавший вначале ее своим
одиночеством, как вдруг она задержала утюг на какой-то складочке, удрученная внезапной мыслью, что может
успеть не раз и не два все это перемять и перепачкать, прежде чем снова увидится с Якушонком…
Теплый сладкий запах припаленной вискозы заставил ее встрепенуться. Было так тихо, что ясно
слышалось, как меланхолический фитиль посасывает керосин из лампы.
Бились в марлевой занавеске, трепеща крыльями, ночные моли. Прогоревший утюг остывал на жестяной
коробочке из-под леденцов, мурлыкая угольками.
Антонина встряхнула головой и принялась развешивать на стене свои платья, еще теплые от глажения,
старательно, по привычке, как маленьких детей, укутывая их простыней, и сама не заметила, как мысли ее
постепенно начали принимать совсем иную окраску. Она еще твердила какие-то горькие безотрадные слова,
словно сама себя наказывала ими, но губы ее уже шаловливо, мечтательно улыбались, и, присев у зеркала, она