Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
плечо.
Ниже его стоял директор конторы “Заготзерно” Улицкий. А у самого подножия горы — аккуратный
седенький старичок, работник райплана, с которым Якушонок и приехал. Старичок тоже рьяно перебирал зерна
и даже пробовал их на зуб.
— Зерно горит, — уныло сказал Улицкий, когда Дмитрий Иванович спустился, наконец, вниз. —
Разрешили в этом году повышенную влажность, так они и рады стараться. А элеватор не в силах принять и
высушить.
— Кто они? — перебил Якушонок,
завороженными глазами, словно не в силах был оторваться от этих ржаных гор.
— Колхозы же!
Якушонок сомкнул губы с мгновенно промелькнувшим сухим и недоступным выражением.
— Что же вы предлагаете?
— Предложение может быть только одно, Дмитрий Иванович: пусть колхозы сами подсушивают. Ведь в
прошлые годы они справлялись?
— Значит, затормозить прием зерна, так я вас понял?
Улицкий слегка пожал плечами. Лицо у него было недовольное.
— Вы правы, — сдержанно продолжал Якушонок. — Предложение действительно только одно, но не то,
что у вас. Элеватор сушит в сутки тридцать тонн, а подвоз восемьдесят? Значит, надо использовать все
площадки, найти по городу, где что есть подходящее. Сушить на воздухе, лопатить в помещениях! Но хлеб
будете принимать весь! Вопрос ясен?
Уже в машине он обратился к своему спутнику с не остывшим еще раздражением:
— Они привыкли смотреть так, что не они для колхозов, а наоборот. Как было прошлые годы? Привезет
председатель зерно, влажность — девятнадцать целых одна десятая. Нет, отправляют обратно! Бегает бедняга в
райком, в райисполком: “Помогите, братцы. Ведь только одна десятая!” Не понимает еще Улицкий, что он со
своим элеватором не суверенное государство и что зерно принимается не ради зерна, а ради благосостояния
людей — нашей единой цели.
— Узкоместнические интересы, — ласково жмурясь, сказал старичок.
И эта ставшая уже шаблонной фраза вдруг как нельзя лучше подошла здесь, так что Якушонок в
удивлении даже посмотрел на старичка с некоторой теплотой.
3
Антонина встретила первый раз Якушонка на дороге. День выдался редкий для последнего времени: с
утра светило солнце, и вся жизнь перенеслась в поля.
Рано или поздно ложилась Антонина, поднимали ее ночью вызовом или удавалось выспаться, все равно
рабочий день у нее начинался в одно и то же время: в шесть часов утра.
Солнце, которое встретило ее сегодня косыми, еще не жаркими лучами, похожими на золотые реснички,
обрадовало, как подарок.
— Каня! — крикнула она санитарке, высовываясь из окна и придерживая на груди рубашку. — На прием
уже кто-нибудь пришел?
— Нет, Антонина Андреевна. Сегодня вся хвороба у людей выходная. Дали бы вы и мне отпуск, взяла бы
серп, да и геть на жито!
Санитарка засмеялась, проворно подхватила подол юбки, чтоб не мел по мокрым травам, помчалась,
позванивая пустыми ведрами, к колодцу.
Ее веселое оживление передалось Антонине. Еще не одевшись, только заколов волосы на затылке, она
прикинула было перед зеркалом нарядное зеленое платье, сшитое три года назад, повесила его на плечики и
начала что-то перекладывать, переставлять, прихорашивать в своей тесной и все-таки такой удручающе пустой
комнате с казенной койкой, крашенной белой масляной краской больничной тумбочкой, на которой стояло
зеркало и нераскупоренный флакон духов — подарок к Восьмому марта, — с двумя стульями возле дощатого
стола на перекрещенных ножках, покрытого клеенкой. Большую половину стола занимали сложенные
штабелями книги, а на другом конце ютилась сахарница, несколько тарелок да два стакана на разных
блюдечках: одни тот, из которого пила чай сама Антонина, а другой “гостевой”, на всякий случай. И на нем
собиралась пыль.
“Все бы это надо перемыть, перечистить, — подумала Антонина. — Купить новые чашки, скатерть,
этажерку. Книжного шкафа, наверно, не найдешь в Городке. Хотя давно я не была в магазинах…”
— Антонина Андреевна! Уже больного из Большан привезли! — крикнула Каня под окном и принялась
увещевать кого-то: — Да не плачь ты, тетка, сейчас твоей дочушке укол сделаем, капель, порошков дадим. Так
уж, думаешь, сразу и помирать?..
Но все-таки в этот день больных было действительно мало. Антонина скоро покончила с амбулаторным
приемом, обошла палаты. За два года она привыкла делать все сама: лечить глаза и уши, принимать роды,
вправлять вывихи, даже управляться с грозными хирургическими инструментами, если не было возможности
отправить человека в Городок. Километров на двадцать пять в окрестностях не было ни одной обходной тропки,
которой не знала бы она: какие из них непроезжи осенью, а какие в снегопады засыпает по брюхо лошади.
Но еще больше людей протаптывало шлях на Лучесы, что вел к бревенчатому дому больнички, под самое
окно “докторки”.
Антонина была здесь и “скорой помощью”, и “помощью на дому”, и ординатором при стационаре, и
санитарным инспектором, и пропагандистом гигиены. Ей приходилось выступать в школе с докладами, а на
сессиях райсовета стыдить председателей двух смежных колхозов — Большан и Лучес, — которые все никак не
могли поделить сферы влияния, и зачастую, чтобы починить колодец, привести в порядок двор или починить