Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
спавший на лавке кот вздрогнул и проснулся. — Я своим лучесским ребятам теперь покою не дам. Ты тут одна
ходишь, а у нас будет комсомольский пост на ферме. Вот как надо дела делать!
Он вскочил, озаренный этой мыслью, и сделал лихой привычный жест, словно хотел рвануть гармонь…
Только гармони-то у него уже не было!..
— Дмитро, ступай из хаты, — строго повторила тетка Параска и нагнулась над лампочкой потушить
огонь.
Сима работала теперь с такой одержимостью,
бежала впереди со знаменем.
Василия Емельяновича она почти не видела в это время. Но это не тревожило ее. Он жил с ней на одной
земле, он был даже рядом, в тех же Большанах. Чего же еще?
Как-то он встретил ее на свекольном поле, — видимо, и ему надо было зачем-то прийти сюда.
— Вы не заходите больше в школу, Сима, — сказал он потупившись. — Я понимаю, вам сейчас некогда:
вы очень заняты…
— Я очень занята, — отозвалась она, глядя на него открытым взором. — Я приду.
Он поклонился ей светловолосой головой и прошел своей дорогой, а она оставалась еще несколько минут
неподвижно с таким переполненным сердцем, что даже поднесла руку к груди, чтоб не расплеснуть.
V I I . Д О Ж И Н К И
1
В районе появился новый человек — Дмитрий Иванович Якушонок.
Незадолго до этого, в начале июля, Курило, секретарь обкома, сказал Ключареву:
— Ты знаешь, Федор Адрианович, что сейчас один из важнейших вопросов в нашей области — это
укрепление Советской власти на местах? Как-то так получилось за последние годы, что мы, партийные
работники, брали все на себя: мы и хозяйственники, мы и администраторы. Но одно дело — глаз партии, а
другое — подменять собой всю и всяческую власть. Работаем до того, что жалуемся: язву желудка получили —
обедать некогда! А своей прямой обязанностью — воспитанием людей — заниматься подчас некогда. Я не о
тебе говорю, не хмурься. Но задуматься над этим следует каждому из нас. Кстати, как вы там с Пинчуком? Не
ссоритесь больше?
— Не-ет, — уклончиво отозвался Ключарев.
Секретарь обкома усмехнулся.
— А может, это и плохо, что не ссоритесь? — Он подождал ответа, не дождался и переменил тон: —
Короче говоря, в Городок к вам едет новый человек, рекомендуем выбрать его председателем райисполкома.
Парень молодой, энергичный, сам полтора года работал в райкоме, хозяйничать научился.
— А Пинчук?
— Думаю, и Пинчуку дело в районе найдется. Мы его в тираж списывать еще не собираемся, и вины на
нем никакой особой нету. Но интересы дела прежде всего. Думаю, он, как член партии, поймет это правильно.
Известие не удивило, но почему-то и не слишком обрадовало Ключарева.
От непримиримости, с которой он первые годы относился к Пинчуку, к этому времени осталось только
усталое безразличие. Пинчук больше не мешал его работе, кое в чем даже добросовестно помогал, а ничего
другого Ключарев от него не требовал.
Пинчук как-то выпал из круга людей, которые интересовали секретаря райкома. Ключарев уважал
Любикова, верил в Валюшицкого, в Снежко, даже в Блищука! Но не уважал Пинчука. В том, как он его
молчаливо “терпел”, было много презрения.
Они жили бок о бок, виделись каждый день, частенько сидели за одним и тем же столом президиума, но
их жизни текли по разным руслам, нигде не соприкасаясь.
А Пинчук, бессознательно томившийся этим скрытым пренебрежением, утешал себя с постной миной,
что он не гонится за первым портфелем, что ему хорошо в тени, и все еще чувствовал себя порой виноватым за
то старое, похожее на донос письмо в обком, о котором они никогда не говорили вслух, но и не забывали оба.
И вот теперь в Городке появился новый человек, никак не связанный ни с Ключаревым, ни с Пинчуком,
— Дмитрий Иванович Якушонок.
Первый раз входя в кабинет секретаря райкома, Якушонок посмотрел на Ключарева прямо, открыто.
Может быть, слишком прямо и слишком открыто, словно это была вывеска: вот я каков! Верьте мне!
Прочитав столь произвольно его взгляд, Ключарев тотчас почувствовал, что несправедлив к человеку, и
это вызвало у него досаду на самого себя. Настроение его испортилось. Может быть, поэтому или еще почему-
нибудь, но, несмотря на то, что Якушонок сразу располагал к себе, Ключарев затаил строптивую
настороженность. Ему, например, не нравился рост Якушонка: тот был выше его самого, очень светлый
блондин, плотный, что называется, крепко сбитый.
Здороваясь, он протянул руку сдержанно, выжидающе, и Ключарев с внутренней неприязнью уже
ожидал встретить равнодушное, вялое пожатие, но рука у Якушонка оказалась сильной, горячей, загорелой, в
крупных редких веснушках и белых волосках. А его волнистые волосы, почти серебряные на затылке, широкий
лоб, нависающий надбровьями, прямой, любопытный взгляд — Ключарев уже и сам не знал, нравились ли они
ему.
Иногда посреди разговора у Якушонка лукаво изламывалась правая бровь внезапным и стремительным
движением, словно он хотел сказать: “Ой ли? А вы в этом абсолютно уверены?” Но самым главным в его лице
был все-таки рот. Крупно прорезанный — верхняя крутая губа прикрывает нижнюю, — всегда сжатый, даже в