Гномики в табачном дыму
Шрифт:
— Ха-ха-ха, не смеши! Ах, до чего остроумны женщины!
— Конечно, конечно, женщины ведь не умеют шутить!
— Если судить по тебе, женщины еще много чего не умеют.
— Зачем по мне, вообще…
— И вообще.
— Изводишь?
— Говорю с полной ответственностью и серьезностью.
— Поклянись, если так.
— Зачем мне клясться, глупышка. Извини, не привыкла еще к моим шуткам?
— В том-то и беда, что слишком привыкла и не смогу уже обойтись без
— Как же быть, скажи. Как скажешь, так и поступим.
Я толкаю ее. Она не шевелится. Уставилась на таблицу, но явно не видит ее.
— Что ты молчишь!
— Цезий… В честь цезаря?
— Как нам быть, спрашиваю!
— Платина — богатая женщина. Миллионерша. А по-твоему?
— Как нам быть?
— Аурум… Никаких ассоциаций, кроме богатства, не вызывает. Иначе и не может быть — золото!
— Давай будем вместе и…
— Что? Повтори, — она не дает закончить фразу.
— Давай будем вместе!
— Вместе?
Инна смотрит в мои глаза, в самую глубь их, мне чудится, что из ее зрачков в мой мозг проникают лучи, шарят там, выискивая нечто сокрытое. Знаю, понимаю, чего они доискиваются, и мне обидно ее молчание. Инна закрывает глаза и чуть погодя шепчет:
— Таллий… Смешно, но, по-моему, это стройная женщина, Таллиума…
— Не спорю. Я хочу всегда быть с тобой.
— Закрой глаза.
— Закрыл.
— Повтори свои слова.
— Хочу всегда быть с тобой.
— Повтори еще раз.
— Хочу всегда быть с тобой.
Инна поворачивает голову ко мне. Глаза у нее все еще закрыты, она неловко, странно целует меня… Я обнимаю ее, дрожащую… И ничего больше не хочу знать…
Мы тихо лежим рядом. Радость во мне хлещет через край. Боюсь, не выдержит сердце счастья, разорвется. Блаженная тишина дурманит голову, и кажется, будто мы лежим на повозке с сеном и лошади цвета сена несут нас по облитому солнцем пустынному полю, полю нет предела, нет предела и нашему счастью, как и покою, и тишине тоже.
— А уран? — звучит где-то вдали знакомый голос.
Я в радужном настроении, мне кажется, что мы с Инной самые добрые, самые красивые и здоровые. И у Инны взгляд озарен светом, хотя глаза полны слез, но это слезы счастья.
Где-то поблизости девушки поют протяжную русскую песню.
— А уран? — звучит где-то вдали знакомый голос.
— Оставь, — шепчу я.
Инна приникает ко мне так, словно стремится слиться со мной и тем спасти себя. Инна боится. Инна права. Понимаю, что ей незачем бояться, но понимаю и то, что она права.
— Чего ты боишься?
— Урана. Уран — война.
— Войны не будет.
— А если будет?
—
— Боюсь, и все.
— Знаешь, когда я думаю о войне, мне делается страшно. Если вспыхнет война, камня на камне не останется! Земля превратится в сплошное кладбище. Никак не пойму, с какой стати мне вдруг умирать, что я успел сделать, что познал и увидел, чтобы исчезнуть из жизни?..
— Детство так быстро промелькнуло, даже в памяти не сохранилось… Я и живу-то каких-нибудь шесть лет, с того времени, как ощутила себя женщиной — с шестнадцати, скажем. И если война и мы все погибнем, получится, что я всего шесть лет прожила на свете!
— Войны не будет.
— А вдруг начнется! Сколько всего не придется испытать, познать, совершить. А я… У меня же грандиозные планы!
— Ты еще только строишь планы, другие уже осуществляют задуманное. И ты, и я, и все порядочные люди хотят завершить начатое дело!
— Увидишь, я создам прибор для поиска благородных металлов и назову его твоим именем.
— Хватит с нас, прошли через голод и нужду, хлеб по карточкам получали, в очередях за керосином стояли… Ты ничего не помнишь, в войну родилась, а я сидел в бомбоубежище с узелком и смотрел на грустные лица соседей. Конечно, я не понимал тогда всей глубины происходившего, но на душе было горько, тяжко, и я плакал. Плакал еще и потому, что плакала мать.
— Не надо рассказывать, молчи.
— Ты права, чего я ударился в воспоминания. Налей чаю, в горле пересохло. Войны не будет. У меня дар предсказывать, предвидеть. Сколько раз сбывались мои слова. Так вот, войны — всеми фибрами души чувствую — войны не будет. Невозможна война, немыслима она, абсурдна. Налей-ка чаю…
— Точно не будет?
— Говорю же — не будет. А кроме того, в древнегреческой мифологии Уран — божество, олицетворяющее небо. Он сочетался браком с богиней земли Геей и завел до полусотни детей. Потом его, не помню уж почему, то ли изувечили, то ли убили.
— А потом?
— Тело его упало с неба в море, море разбушевалось, взбурлило у берега пеной, а из пены явилась миру Афродита.
— Афродита?! Целомудренная, добрая богиня красоты и любви?
— Именно. Всякие ураны приносят в конце концов благо. И накопленная атомная энергия принесет людям благо — человечество поумнело.
Инна сияет, страх ее развеян. Она целует меня и шарит рукой, ищет халатик. Халат очень ей к лицу. Когда она подает мне чай, подол задирается, обнажая бедро, но она привычным жестом поправляет халат. Налив чаю и себе, Инна устраивается на постели, уютно скрестив ноги.