Гномики в табачном дыму
Шрифт:
— Ваш хоризонт передовой! Люб мне четвертый хоризонт.
— Спасибо, спасибо, — говорю я и иду дальше с рабочими.
— Марго верно говорит. Наш горизонт передовой. А с планом у нас как? План дадим? — не унимается щупленький.
Забойщики прощаются со мной. Взрывник сперва плетется за ними, потом торопливо нагоняет меня.
— Вы уж извините, может, у вас есть водка?
— Есть, пошли.
— Спасибо.
— Знаешь, что с тобой будет, если застану пьяным на работе?
— Знаю.
С трудом открываю дверь, совсем проржавела щеколда.
Взрывник
— Ешь!
— Не хочу.
— Что с тобой творится?
— Осточертело мне тут!
— Пройдет, знаю же тебя. Скоро кончим разведку, определим запасы руды, утвердим, рудник сдадут в эксплуатацию. Прибудут грузовики, бульдозеры, экскаваторы, краны. Возведут город. Кладбище, наверное, перенесут. Зацветут сады, появятся школы, больницы, будет свет, радость, музыка. А когда уже привыкнем ко всему этому, придется снова собирать пожитки и двигаться дальше в горы, где будем мерзнуть в палатках, жить при свечах да керосиновых лампах, где будет маленькое огороженное кладбище, ключи от которого дадим хранить Марго. А ты придешь и скажешь мне… Знаю я тебя.
— Возьми с собой, начальник!
— И возьму, понятно! И тебя, и дюжего парня, и щупленького с его молодой женой.
— И наш участок опять будет передовым.
— Почему так думаешь?
— Знаю, начальник.
Взрывник наливает себе еще полстакана, пьет одним глотком и нюхает хлеб.
— Ешь!
— Не хочу!
— Что случилось?
— Ребята волнуются, спрашивают — план будет?
Я гляжу, как взрывник надевает шапку, как хлопает дверью, но шума не слышу. Я наливаю в стакан водку, пью не переводя дыхания и с аппетитом закусываю.
За окном темень. В комнату прокрадывается колкий ветерок. Я тушу свет и валюсь на постель. Закрываю глаза и заглядываю в себя. Ищу музыку, нахожу и отдаюсь ей всем существом. Она увлекает меня с собой высоко-высоко в голубой мир и оставляет парить одного, хотя может в любой миг швырнуть на землю, да так, что…
Кто знает, дадим ли план, если взрывник будет работать неточно?
1962
ДОРОГА
Северные отроги Кавказского хребта, неприметно понижаясь, переходят сначала в холмы, а затем в необозримую равнину.
Плодородная земля хорошо родит кукурузу, подсолнух, и с вершины горы равнина представляется желто-зеленым ковром. На четком геометрическом узоре ковра выделяются темные изгибы дороги. Дорога местами скрывается в высоких зарослях кукурузы, и только по клубам пыли, взбиваемой машинами, догадываешься, где она.
Но сегодня машине не взбить пыли — нескончаемо льет дождь, дорогу развезло.
Дождь почти не утихает, и работа у нас идет плохо, урывками. Поэтому не упускаем ни одного часа; чуть прояснится, сразу отправляемся в маршрут. Иногда и с дождем не считаемся, но это — иногда.
Сегодня
— Попробуем осмотреть обнажения, пока снова не зарядил…
Мы извелись от безделья и согласно киваем, не давая ему договорить. Георгий обращает взгляд на Гогию.
Гогия — водитель нашего газика. В институт он перешел из городского треста по уборке улиц, где работал на мусороуборочной машине, и за ним сразу закрепилась кличка «мусорщик». Нрав у Гогии сварливый, бранчливый, а главное, старается Гогия ездить по асфальтовым дорогам, и геологи невзлюбили его. Без ругани и пререканий он не съезжал с шоссе, не сворачивал на проселок, а работа геологов не проходит, как известно, возле шоссейных дорог.
— Вам-то что, плевать на машину! Посидели бы на моем месте — знали бы! Машину беречь надо! Погромыхает по ухабам, погромыхает и станет.
Не помогали никакие доводы и уговоры. Не желал Гогия ездить по бездорожью. Вот почему ни одна экспедиция не радовалась приезду Гогии, хотя туго приходится геологам без машины.
— Не возьмет машина подъема! — уверял Гогия всякий раз, когда машине предстояло ехать в гору. — Слезайте и топайте пешком, ничего с вами не случится.
— Да ты что! Подъем на километр тянется, а мы с ног валимся от усталости, — возражали ему.
— Сказал — не осилит! Что я, хуже тебя свою машину знаю! Меня машина кормит, машина! Десять раз полезет вверх, и готово — заглох мотор. Гни потом спину, ковыряйся в нем! — повторял Гогия раз и навсегда затверженные слова.
Спорили с Гогией, убеждали, осуждали, но он упорствовал и пронять его ничем не могли. Но однажды, после очередного пререкания, Зураб подмигнул мне и выразительно произнес:
— «Чем я хуже этого гнилушки Гогии!..» [14] — И слово «гнилушка» прозвучало подчеркнуто пренебрежительно.
— Какого гнилушки Гогии? — спросил я лицемерно-наивно.
— Не помните этих слов из «Отараант-вдовы»?!
— Помним, как не помнить, — подхватил Георгий. — И мы заучивали в школе это место.
14
Эти слова с презрением произносит об односельчанине героиня повести И. Чавчавадзе (1837—1907) «Отараант-вдова».
— А еще что заучивали? — будто бы не поняв намека, желчно спросил Гогия.
— «Сказал — не осилит! Что я, хуже тебя свою машину знаю? Меня машина кормит, машина! Десять раз полезет вверх, и готово — заглох мотор. Гни потом спину, ковыряйся в нем!» — скороговоркой выпалил Зураб.
— Ну, хватит, поговорили. — Гогия побагровел и весь тот день угрюмо молчал.
Вот так случайно обнаружили мы, чем можно было пронять Гогию; сравнение с гнилушкой оказалось обидней всякой брани. И стоило ему с тех пор заспорить, заартачиться, как один из нас тотчас начинал: