Год Быка

Омельянюк Александр Сергеевич

После полдника Платона снова навестила Ксения, привезшая дачных яблок.

А он повеселил жену некоторыми пикантными подробностями прошедшей операции.

– «Ну, ты, как всегда, в своём репертуаре, озорной ты мой!» – любовно потрепала она мужа по щеке.

– «Тебе стричься пора! Да теперь давай и за зубы берись! А то вон, какой смешной и щербатый стал!» – проявила она о нём же заботу.

– «Зато теперь я не боюсь кусать передними зубами! Скоро и нижним смогу!» – ёрничая, обнадёжил он жену.

Но та на этот раз видимо не обратила внимания на юмор мужа ниже пояса, зато посочувствовала его жалобе на дурачка Лымина.

–

«И чего он из себя корчит? У него скорей всего комплекс неполноценности маленького человека! Наполеоновский комплекс!

Так он наверно ещё и еврей?! А среди них никогда не было дворян. Они никогда не принадлежали к высшему обществу!» – стала она успокаивать мужа.

– «То есть, они не были патрициями!? Но и среди пролетариев я их что-то тоже не видел?! Тогда остаётся, что они всегда были плебеями!» – логично развил мысль жены историк.

Вечером он отловил Галину и в знак благодарности подарил ей большую шоколадку. Та радостно поблагодарила пенсионера.

А на следующий день в воскресенье, в противовес Лымину обаятельный дежурный врач Михаил Ильич, обошёл всех пациентов, поинтересовавшись самочувствием каждого, внимательно выслушав их просьбы.

Отойдя в пятницу от наркоза, в выходные дни Платон, наконец, спокойно занялся творчеством.

Он дописал восемь стихотворений, и написал два новых, одно из них посвятив своему обидчику Лымину:

«Кваку»:

Один старик с фамильей редкой Лымин На деле мне предстал, как старый Каин. Меня достал придирками с подколкой: То дверь я не закрыл, то ею хлопнул громко. Но я в ответ молчал, пока слюну глотая, За ним лишь изредка, украдкой наблюдая: Что за дурак в соседях объявился? Ну, хоть за хамство за своё бы извинился!? На вид – сморчок, и ростом далеко не вышел. Чванливостью и барством только старец пышел. А сколько гонора, надменности и спеси?! В крови его, видать, немало вредной смеси?! Идёт по коридору он походкой «Квака». Ну, в общем, настоящая, видать, он бяка! Меня раз обозвал он даже «идиотом» За то, что оправдался я за дверью хлопом. Его в ответ я словом не ударил. Тем более пощёчину ему не впарил. Ведь много чести старому зануде. По жизни хаму, подлецу, Иуде. Я имени его ещё не знаю даже. Ведь для меня оно теперь Иуды гаже. И

пусть всегда живёт без имени в стихах. И мается и кается в своих грехах!

Сидевший вплотную Владимир Васильевич на этот раз всё хорошо слышал, и прокомментировал:

– «Да, здорово! Зло!».

Платону пришлось давать разъяснения:

– «Если бы этот Лымин – педерёк с ноготок, обозвал меня где-нибудь в другом месте, а не в больнице, например на улице, да ещё без свидетелей, то я бы отвесил ему такую пощёчину, от которой бы он уже валялся в нокдауне! Но, скорее всего, я поберёг бы больную ладонь, и одним ударом ноги футболиста вышиб из него аденому вместе с простатой!».

– «Ха-ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!» – закатился Василич.

– «Ну, ты даёшь!» – добавил он после смеха.

У него вообще в этот вечер, после свидания с женой и сыном, было хорошее настроение. Только вот взрослый внук его не нашёл времени, чтобы навестить деда перед операцией.

В ночь перед выпиской Платону что-то не спалось, хотя в голову ничего особенного и не лезло. Видимо ещё сказывались последствия перенесённого наркоза.

Да и расслабленный уколом Василич в этот раз храпел без перерыва, даже не прореагировав на коронный Платоновский горловой куриный смех и посвистывания. За окном лил дождь, и его телу уже было не так комфортно и уютно, как ранее.

Видимо его организм уже перестраивался на домашний режим сна с двух часов ночи, а не с десяти вечера, как в больнице. И всё, что ему удалось за ночь, так это сочинить лишь одно четверостишие, которое он на всякий случай сразу же и записал:

Дождь за окном, ночь в надире, не спится.

Храп у стены, но слипаются крепче ресницы.

Дрёма берёт своё долгое, сонное бремя.

Мысли уходят в подушку под смятую щёку и темя.

Наступил понедельник, 23 ноября, а для Платона утро выписного дня. Для Владимира Васильевича же Гаврилина – операционное утро.

А операции здесь шли потоком. На понедельник, например, запланировали целых семь!

Как Платон и предполагал того повезли первым.

Ожидая около кабинета Максима Борисовича, он услышал его приказ медсёстрам:

– «Давайте Гаврилина!».

– «Первый, пошёл!» – вдруг с радостным злорадством проснулся позже всех от наркоза рогатый.

Тьфу, ты! – мысленно перебил того Платон.

Он успел переговорить с главным, получив от него рекомендации на продолжение лечения, в свою очередь, обрадовав того:

– «Мне у Вас так понравилось!».

– «Ну, так!» – гордо кивнул головой Зингеренко.

Не успел Платон отойти от кабинета, как по коридору загрохотала карета Василича.

– «Василич! Успеха тебе!» – успел он попрощаться с коллегой, сжав в полусогнутой руке подзабытый ныне кулак «Рот фронта».

– «Да, уж!» – согласилась с ним, вёзшая в этот раз коренной, всё та же красавица Ольга.

Затем Платон дождался своей очереди к Марии Ивановне. Та поменяла повязку, на этот раз, пройдясь по головке и брустверу чем-то не жгучим, и дала свои рекомендации, отменив врачебную зелёнку:

– «Будете утром и на ночь опускать своё хозяйство в баночку с раствором марганцовки, только не крепким, малинового цвета. И всё!».

А на вопрос Платона, где ж теперь без рецепта купишь марганцовки, понимающая Мариванна отдала бедному свой чуть запылившийся флакончик с густым раствором старой марганцовки.