Год под знаком гориллы

Шаллер Джордж Б.

После пяти месяцев, проведенных в Кабаре, наши припасы почти совсем истощились. 16 января за нами пришли носильщики. Чтобы присматривать за нашим имуществом, пока мы не вернемся, остались два сторожа. После этого целых две недели мы путешествовали и общались с людьми. Однако потребность в уединении успела незаметно стать привычкой, и после нескольких дней «культурной жизни» мы с тоской вспоминали наше горное убежище. Привыкнув сосредоточиваться в себе, мы уже не нуждались в развлечениях. Даже обильные и разнообразные обеды в гостиницах — предмет наших мечтаний — быстро приелись. 1 февраля, в проливной дождь, мы вернулись в Кабару. Славно было снова очутиться дома.

Впоследствии мы еще дважды спускались с гор — первый раз в конце февраля, чтобы увидеться с доктором Фэйрфильдом Осборном, президентом Нью-Йоркского зоологического общества (которое взяло на себя организацию нашей экспедиции), и его женой, а второй раз — в середине мая, чтобы провести несколько дней с матерью Кей, совершавшей кругосветное путешествие.

Возвращаясь в Кабару после этой второй вылазки одни, без провожатых, Кей и я набрели на стадо слонов, совершенно неподвижно стоявших вразброд среди тесных рядов бамбуковых стволов. Мы почуяли их запах, услышали бурчание желудков, одно животное затрубило, но мы их так и не видели. Чтобы обойти слонов, пришлось спуститься в каньон Каньямагуфа, а потом подняться вдоль каменистого ложа ручья. Там, под нависшей скалой, был костер и остатки антилопы дукера, — видимо, браконьеры услышали наше приближение и удрали. Наконец после тяжелого подъема по стене каньона мы добрались до нашей тропы и тут почти столкнулись со слоном, который стоял за поворотом тропинки. Сделав еще один крюк, мы с радостью убедились, что отделались наконец от этих грозных лесных великанов.

В самом начале жизни в горах Кей вполне естественно тревожила мысль о слонах. «Они никогда не поднимаются в Кабару», — уверял я, потому что во время первого посещения этих мест в марте 1959 года ни разу не встречал здесь слоновьих следов. Но когда мы приехали в августе, прямо перед хижиной лежала огромная куча навоза, оставленная, несомненно, каким-то отставшим от стада слоном. В дальнейшем, пока мы там жили, ни один из них не поднимался на такую высоту.

После каждой поездки вниз, в долину, жизнь легко входила опять в прежнее русло, и день за днем сведений о гориллах собиралось все больше. Многие записи были очень объемисты, но практически являлись повторными описаниями одних и тех же фактов поведения животных. Порой казалось, что не стоит тратить времени и сил Для того, чтобы вновь и вновь наблюдать, как гориллы едят и отдыхают. Однако только благодаря постоянным повторениям можно было обнаружить и истолковать некоторые малозаметные действия, которые я сначала проглядел.

Увидев впервые гору Микено, я почувствовал, что должен взобраться на ее вершину. Но похоже было, что это нелегкое дело, да и все это подтверждали. Первые попытки достичь вершины кончались неудачей. В 1908 году герцог Мекленбургский дошел до основания огромной скальной стены, которая вздымалась к вершине. Дершайд, член экспедиции Экли, был в двухстах футах от вершины в 1926 году, но ужасные метеорологические условия заставили его отступить. Такая же участь постигла орнитолога Дж. Чапина и двух миссионеров. Наконец в августе того же года отец Ва-Хёф и отец Деплюи вместе с господином Леонардом из Бельгии и его женой добрались до обнаженной вершины. С тех пор подъем был повторен несколько раз.

Мое излюбленное местечко находилось на высоте тринадцати тысяч футов, на гребне горы, который резко обрывался в направлении луга Кабары. Мне нравилось валяться на мягком ковре из манжетки, блуждая взглядом по дальним холмам, по лесу и небу, ощущая мир и спокойствие окружающих гор. Когда я уходил из дому, чтоб туда забраться, раздосадованная Кей всегда упрекала меня: «Ты и так проводишь целые дни наедине со своими гориллами, а вернешься домой и говоришь, что тебе надо побыть одному!» Действительно, по непонятной причине день, проведенный с гориллами, часто производил на меня такое же действие, как пребывание в толпе людей; мне бывало просто необходимо побыть в одиночестве. Много часов, сидя в моем подоблачном убежище, я рассматривал скалистую стену горы Микено. Я изучил все гребни и расщелины и нашел наилучший путь к вершине. Дело было в марте, погода стояла довольно хорошая (по крайней мере часть дня), и я понял, что если совершать подъем, то надо делать это без промедления, 13 марта. Солнце еще не встало, температура была около нуля, когда сторож и я вышли из Кабары и начали подъем. Через час мы прошли лес и вышли в полосу сенацио, обливаясь потом от ходьбы в гору. Мы пошли по буйволовой тропе вверх, к подножию огромной скалистой стены, которая отвесно поднималась к острой вершине, возвышающейся на полторы тысячи футов над нами. Небо было ясное, но вдалеке, за Гомой, над озером Киву, кучились белые облака. Дальше я отправился один, а сторож остался на горке ждать моего возвращения. Я шел вдоль скальной стены до тех пор, пока в одном месте откос, поросший мхом и карликовыми сенецио, не стал более отлогим. Я погрузил руки в ледяной мох, ища, за что бы зацепиться, и начал медленно, фут за футом взбираться вверх. Пальцы скоро онемели от холода. Поверхность горы превратилась в лабиринт обрывистых ущелий, блестевших от покрывавшего их золотистого мха, каскадами спадавшего со стен. Это был предательский мох — он нет-нет да и обрывался, не выдерживая тяжести моего тела. Но я продолжал медленно подтягиваться, карабкаться по скалистой стене и наконец достиг ровного плато, покрытого осокой. Земля бугрилась голыми, скользкими кочками, повсюду лежали градины, вокруг поднимался легкий туман. Было совершенно тихо.

Прошло уже три с половиной часа после выхода из Кабары. Одолевая последний подъем к скалистой вершине, я не видел никаких следов млекопитающих или птиц. На самой верхней точке я нашел разбитую бутылку и крышку от железной банки, но никаких заметок или пирамидки, сложенной из камней, там не было. Мне хотелось помедлить на горе и насладиться видом Ньярагонго, над которым гигантским грибом вставали клубы пара, и синими холмами Руанды, простиравшимися до самого горизонта. Однако сплошная масса облаков уже докатилась до подножия вулканов Вирунга. Я торопливо двинулся обратно под гору, по собственным следам, радуясь, что их еще можно различить в густом тумане, окутавшем меня со всех сторон. Спустя шесть часов после того как сторож и я вышли из Кабары, мы уже были дома, а на вершине горы грохотали раскаты грома.

В сумерки я любил постоять на пригорке у хижины. Андреа и сторож болтали, сидя в сарае. Дымок из очага выползал из двери, повисая над лужайкой, как первый, робкий призрак ночи. Из окна падал мягкий свет керосинового фонаря. Слышно было, как по дому ходит Кей, стряпая ужин. Вокруг возвышался лес, молчаливый, потому что дневные птицы уже умолкли. Только оливковые дрозды продолжали ссориться. Иногда турач нарушал тишину громким, настойчивым криком «цикове, цикове». Эти рыжеватые, похожие на куропаток пугливые птицы любят уединение. Мне редко удавалось их видеть, так как при приближении они не взлетают, а убегают в заросли. Когда турачи и дрозды наконец совсем затихли, из леса уже не доносилось ни звука, ни шороха. Только иногда стремительно проносилась маленькая летучая мышь, да мягко покачивался свисающий с ветвей лишайник.

В сумерках черные буйволы становились особенно деятельными. На лугу Рукуми и в бамбуковых зарослях, где паслись эти животные, их стада в отдельных случаях достигали двадцати голов, но в зарослях хагении они держались маленькими группами — от двух до пяти животных, часто встречались одинокие быки. На нашем лугу трава была сочная, зеленая. Почти каждый день один-два буйвола забредали к нам и паслись вокруг хижины. Если их что-нибудь пугало, они замирали, нагнув голову, потом резко поворачивались и уносились прочь. Под их блестящей шкурой играли мускулы, а хвост был напряженно вытянут. Громко топая копытами, издавая хриплый, раскатистый рев «брууу», они устремлялись под прикрытие леса. Эти буйволы были миролюбивыми животными и никогда первыми не нападали. Но их размер и изгиб рогов невольно внушали уважение, и по ночам мы выходили из дому с опаской, чтобы невзначай не наткнуться на пасущееся животное. С наступлением темноты я обычно выходил по необходимости из нашего домика и тем самым создал «солончак». Буйволы быстро нашли место, где земля была пропитана солью. И с тех пор почти каждую ночь мы слышали, как какое-нибудь из этих громадных животных рыло землю копытом, фыркало, лизало, чмокало губами и наконец терлось о стену хижины.

Вечерняя трапеза была самым торжественным событием всего дня. Сидя у печки, стараясь согреться сам и не дать остыть еде, я с наслаждением уничтожал все, что приготовила Кей. После ужина Андреа мыл посуду — этим завершался его рабочий день. Андреа всегда двигался так, будто парил в мечтах, — медленно, словно изнемогая от усталости. Вытирая посуду, он то и дело застывал в неподвижности, устремив взор прямо перед собой, в дощатую стену, как бы пораженный красотой раскинувшейся перед ним картины. Андреа был медлительный, но зато симпатичный парень и честный; мы были рады, что он согласился остаться с нами в Кабаре.

С наступлением темноты мы с Кей выходили на луг. Небо было ясным, свет луны и звезд нежно серебрил все вокруг. Иногда в отдалении ухала сова. Однажды Кей откликнулась на ее печальное «у-ху». Они начали перекликаться, сова перелетала все ближе и ближе и наконец беззвучно опустилась на дерево над самыми нашими головами. Маленькая сплюшка немигающими желтыми глазами уставилась на свет электрического фонарика, на ее серо-коричневатой головке стояли торчком два «рожка» из перьев.

Иногда лес по ночам оглашался наводящими жуть воплями древесных даманов. Эти вопли напоминали кваканье гигантских лягушек, смех гиен, крики женщины, которую душат. Даманы (в Библии они называются «зайцами») — животные размером с кролика, покрытые мягким, серо-коричневым мехом, у них маленькие бархатистые ушки и тупой носик, похожий на блестящий трюфель. На каждой лапке только по три пальца, на конце каждого пальца — коготь. Даманы в лесу ведут довольно уединенный образ жизни, у них повадки |грызунов; они гнездятся в дуплах деревьев и в норах под обломками лавы. Их ближайшие родственники — слоны. Этому трудно поверить, если не сравнивать их черепа и любопытной формы передние верхние зубы, которые представляют собой два миниатюрных трехгранных «бивня». Говорят, что вопли издают самцы, чтобы привлечь самок. Обычно одно животное начинает стонать и хрипеть между восьмью и одиннадцатью часами вечера; к нему присоединяются другие, и скоро горы содрогаются от их воплей. Через час опять наступает тишина, а от часу до четырех утра даманы возобновляют свой концерт. Я не мог проследить закономерности этих криков; они раздавались после неравномерных перерывов, иногда в течение двух или трех ночей подряд, и в дождливую и в ясную погоду. Мы слышали их в августе и в сентябре, редко — в октябре. В течение четырех месяцев, от ноября до февраля, не крикнул ни один даман, зато в марте и апреле они снова принялись за свое пение, а в мае их вопли раздавались особенно часто.