Год под знаком гориллы
Шрифт:
Другая тропинка, по которой мы с Кей часто ходили, приводила нас к лугу Рукуми. Мы любили время от времени выходить из леса, чтобы поглядеть на обширные пространства травянистых зарослей. Часто целью наших походов была аппетитная ежевика, вызревающая на лугу круглый год. Иногда мы брали с собой какую-нибудь посуду и набирали по нескольку кварт этой ягоды. Из нее Кей делала сироп для оладий, пекла пироги и лепешки. А иной раз мы просто ходили от полянки к полянке, собирали и ели свежую спелую ягоду, особенно вкусную после извечных консервов. Гориллы были тоже не прочь полакомиться: однажды на краю луга я увидел самца с серебристой спиной, который не спеша срывал ягоды и отправлял их себе в рот.
Часто, когда я уходил на поиски горилл, Кей оставалась в Кабаре, шила, стряпала, занималась хозяйством. Кроме того, она ведала всей корреспонденцией экспедиции. Вот ее описание обычного дня:
«Стоя на горке у нашего домика, я смотрела, как Джордж пересекает луг, останавливается, машет мне рукой и исчезает среди деревьев. Тогда я шла обратно домой, садилась на стул у печки, наливала себе чашку кофе и обдумывала дела. Мой день уходил на то, чтобы следить за деятельностью Андреа и печки. Оба они предпочитали лениво дымить. Выпив кофе, я звала Андреа и пыталась привести его в деятельное состояние. Ему полагалось каждый день рубить дрова. Но он не любил ходить один в холодный, мокрый лес и радовался любой отсрочке, например необходимости вырыть еще одну помойную яму или зарезать и выпотрошить курицу, которую я потом весь день варила на слабом огне, чтобы она стала помягче. Если небо обещало ясную погоду в течение ближайших часов, а бочки были полны дождевой водой, затевалась стирка белья. Вода в бочках была нестерпимо холодной, и я вливала в корыто чайник кипятку, главным образом с психологической целью. Какая бы ни была стирка, большая или маленькая, она занимала у Андреа часа полтора. Иногда нужно было выстирать брюки, рубашку и три пары носков; иногда белья бывало раза в три-четыре больше — все равно! Каждый предмет старательно намыливался и терся, при этом мыло истреблялось в таких количествах, что наконец пришлось выдавать его по норме. Сперва Андреа никак не мог понять, как употреблять прищепки для белья, и я сама развешивала выстиранные вещи. Это заставляло его немножко поторапливаться. Думаю, что он тайком практиковался с прищепками, и когда однажды мне надоело ждать очередной порции белья и я пошла прогуляться, то, вернувшись, увидела, что он сам все развесил, правда, довольно неумело, прихватив каждый предмет несколькими прищепками».
Иногда я сидела неподалеку, пока Андреа на корточках трудился у корыта. И он, и я старались узнать что-нибудь о жизни друг друга. Приходилось идти в домик за словарем суахили и после значительных трудностей нам удавалось провести небольшую беседу:
— У мадам есть слуга в Америке?
— Нет, в Америке у меня машины, которые стирают и убирают.
— …У-х-х-х-х. В другой раз:
— Андреа, у тебя есть жена?
— Нет, мадам. Стоит много франков.
— Сколько?
— Три тысячи франков, мадам. А сколько франков в Америке?
— Нисколько франков. В Америке жена задаром.
После этих слов раздавалось изумленное «ух-х-х-х!» и наконец:
— Бвана и мадам возьмут Андреа в Америку?
Приспособив Андреа к какой-нибудь работе, я принималась за свои собственные дела. Сперва вытрясала спальные мешки, а иногда вешала их проветриваться во дворе. Добавив таким образом перьев и пыли к накопившемуся на полу мусору, я брала щетку и без труда заметала все это в многочисленные щели в деревянном полу. Один раз мы набрали лишайника и законопатили щели, надеясь таким образом избавиться от холодных сквозняков, но всякий раз, когда Андреа подметал пол, он старательно выковыривал лишайник. Потом наступала очередь фонарей; я предпочитала чистить, заправлять и чинить их собственными руками, так как это была слишком большая ценность, чтобы ее доверить нашему нескладному Андреа.
Очень много времени занимала починка вещей. Каждую пару носков Джорджа приходилось штопать по многу раз. Его штаны, штормовка и даже рюкзак постоянно нуждались в ремонте. Мне думается, что я переделывала его любимую темно-зеленую штормовку по крайней мере раза два. Даже с помощью наперстка не удавалось проткнуть иголку сквозь плетеные ремни рюкзака. Приходилось делать это, уперев иглу в стол и обеими руками натягивая на нее материю. При этом всегда прокалывались пальцы.
Пироги были в нашей жизни событием. Дело было даже не в том, какими они, в конце концов, получались. Было интересно пробовать всякие новые способы сочетания составных частей, стараясь обойтись тем, что имелось под рукой. Так как мы жили на значительной высоте, приходилось ко многому приспосабливаться, а капризы походной печки — «чудо» еще больше усложняли дело. «Чудо» надо было сбалансировать на примусе, который в свою очередь надо было поставить в устойчивое положение на неровных досках пола, употребляя для этого щепочки и кусочки бумаги, подсунутой под его ножки. Как-то раз я поставила примус на большой стол, но едва мы прошли по комнате, стол дрогнул и «чудо» свалилось.
После многочисленных попыток я нашла на полу самое ровное местечко, и все-таки, пока пекся пирог, нужно было ходить с величайшей осторожностью, а еще лучше — совсем не двигаться во избежание несчастных случаев. Жар из «чуда» выходил во все дырки, так что в результате содержимое парилось снизу и сохло сверху. Но какой бы сырой или пересохший ни получался пирог, нам он казался великолепным. В те дни, когда я делала пирог, Джордж ценил меня как никогда. Мы пекли яблочные и ягодные пироги, абрикосовые торты, лепешки, имбирное печенье, кукурузные коржики, сдобные булки к кофе, пироги с персиками и хлеб. Даже наше ужасное «чудо» не могло окончательно испортить хлеб; обычно мы пекли его из овсянки с патокой или из необрушенной пшеницы; пшеничный был нашим любимым угощением. Я пекла один каравай в неделю, стараясь приурочить его ко времени возвращения Джорджа от горилл. Мы любили есть его горячим, прямо из печки, с маслом и медом. В первый день мы роскошествовали — съедали по три ломтя каждый, а в последующие — по два.
Время от времени появлялся сторож заповедника и требовал «дава» — лекарство. Мы обычно давали аспирин; некоторые из сторожей его очень полюбили. Они приходили снова и снова, иногда по нескольку раз в день, надо полагать, твердо веря в превентивное лечение. Если кто-нибудь «все не мог поправиться», ему давалась порция слабительной соли, с приказом «пациенту» пить лекарство очень медленно. Это неукоснительно их излечивало. Сторожа весьма любили бинты и просили меня перевязать даже давно зажившие шрамы. Но я смеялась и качала головой, и они ухмылялись, словно все это было шуткой. Может быть, так оно и было.
Разделавшись с домашним хозяйством, я садилась за машинку и писала несколько писем или отчет для Джорджа. Андреа был совершенно зачарован пишущей машинкой. Он часто стоял у меня за спиной, глядя, как я печатаю. Иногда я выходила на волю, собирала растения, делала снимки или, если день был не пасмурный, просто сидела на солнышке, читала, вязала, стараясь распределить пряжу так, чтобы ее хватило для вязанья на все время пребывания в Кабаре.
Часто прилетали две белошеие вороны; я очень любила их общество. Раньше мне никогда не приходилось приручать диких животных, и, может быть, поэтому я была к ним особенно привязана. После того как я прикармливала их несколько недель, они стали очень требовательными: прилетая, громко каркали и гомонили до тех пор, пока я не выносила им каких-нибудь остатков еды. Если я выходила к ним с пустыми руками, вороны клевали ботинки и одежду, словно стараясь уговорить меня принести им что-нибудь поесть. Они были ужасные воришки, и мы с Джорджем быстро научились не разбрасывать наши вещи. Мне не раз приходилось отнимать у птиц мыло, одежду Андреа и сторожа. Но вороны были симпатичные, забавные существа. Мы провели вместе много веселых и интересных часов.
В середине дня наступало время подумать об обеде. Я отправлялась в кладовую и просматривала все ящики с консервами (Джордж любил возиться в кладовой, раскладывая наши припасы то так, то этак — тогда он чувствовал себя рачительным хозяином). Мы почему-то легко забывали, что было на обед в предыдущие дни, и, выбирая еду, я старалась руководствоваться числом банок, оставшихся в распакованных ящиках. Чтобы нам не пришлось питаться одним консервированным мясом, мы составили меню на месяц вперед. Хотя у нас был приличный выбор: тушеный бифштекс, почки, ветчина, котлеты, язык, лососина, просто мясо в своем соку — по вкусу они не отличались друг от друга. Чтобы как-нибудь разнообразить стол, я стала приправлять консервы большим количеством лука, грибов, разных, пряностей и вина. Обычно мы ели суп, мясо, овощи, картошку или рис, а на десерт — фрукты или какое-нибудь домашнее печенье. Нам больше всего нравился «обед из одного блюда» — рис по-испански, или гуляш, или спагетти. Любимым блюдом было мясо, тушенное с картошкой, луком-пореем, помидорами, горошком, грибами, морковью и кое-какими сушеными овощами. Во все это я добавляла капельку острого соуса, разные приправы и красное вино. Я нашла хороший рецепт приготовления клецок с зеленью, и Джордж всегда просил меня их сделать.
Около четырех часов я начинала ждать возвращения Джорджа, то и дело выходя из домика и поглядывая в сторону тропинки. Наконец он появлялся, озябший и голодный, и я сразу давала ему горячее какао или бульон, а если в этот день что-нибудь пекла, то он получал «лишний» кусочек. Пока Джордж переодевался в теплый свитер и сухие штаны, я развешивала его промокшую одежду у огня, а он рассказывал о том, как вели себя гориллы и что нового он узнал за этот день.
Время в горах летело быстро. День за днем, месяц за месяцем, редко что-нибудь нарушало размеренный ритм жизни. Здесь, у самого экватора, продолжительность дня почти не меняется; температура одинакова круглый год; в горах не было того, что мы называем временами года, — просто в некоторые месяцы дожди шли более обильно, чем в другие. За все время жизни в Кабаре нас навестил только один человек. Администрация заповедника очень строго запрещала посещение района вулканов. Только Гренольд Коллинз, старый друг нашей семьи, пробыл у нас два дня в конце октября. Было так непривычно сидеть и разговаривать с третьим человеком, толкуя о делах столь далекого от нас внешнего мира. Интересы нашей жизни были сосредоточены в пределах хижины, поляны и леса, с населяющими его живыми существами, так что разговоры редко выходили из этого круга тем.