Годы нашей жизни
Шрифт:
Француз на русской службе, он владел огромным состоянием и ждал еще большего наследства. Падение с лошади сделало его калекой. Паралич приковал барона к тележке. Именно в это время им безудержно овладела страсть коллекционера. К своему капиталу Шодуар прибавил несколько миллионов, вырученных от продажи волынских имений, и все эти богатства он обратил покупку картин. Он охотился за ними по всему миру, скупал в Риме и Петербурге, в Париже и Копенгагене. Еще не был закончен особняк в парке на окраине Житомира, который Шодуар предназначал для своей коллекции, но полотна уже висели на его стенах. Каждый день лакеи переносили барона из комнаты в комнату, и там он часами лежал на носилках, укрытый пледом. Один в огромных залах, среди радующихся и скорбящих мадонн, юношей и девушек, святых и мыслителей, наслаждаясь чувством властелина.
Эта картина ясно представилась не только бородатому, похожему на земского врача, председателю ревкома, а всем этим людям в кожанках и шинелях, перепоясанных ремнями, на которых висело оружие. Валившиеся с ног ревкомовцы, занятые мобилизацией бойцов, фуражом и хлебом, борьбой с бандами, решали теперь, как разыскать и собрать творения великих мастеров.
Поздней ночью в Волынском ревкоме родился Комитет по охране памятников искусства. И энтузиасты-комитетчики ушли из ревкома, вооруженные мандатами, свидетельствовавшими, что революция дает им самые широкие полномочия. Люди мягкие и весьма деликатные, они были неутомимы в своих поисках и неумолимы во всем, что касалось революционного долга. Они исхаживали десятки верст, сопровождая подводы, груженные старинными книгами, коллекциями из помещичьих имений, которые по приказу ревкома свозили в Дом трудолюбия на старой житомирской площади. Но еще чаще приходилось носить картины и мешки старых книг на собственных плечах.
Вокруг орудовало немало людей, надеявшихся на скорое возвращение бывших магнатов и готовых выслужиться перед бывшими хозяевами. От них исходили не только угрозы по адресу комитетчиков из Дома трудолюбия. Хитро сплеталась паутина клеветы, провокации, чтобы подбросить ЧК данные, будто комитетчики — это и есть замаскировавшиеся агенты врага, которые перепрятывают его сокровища.
«Этот участок культурного фронта революции тоже далеко не мирный, и ему нужны стойкие солдаты!» — с такой мыслью уезжал из Дома трудолюбия член Украинского правительства нарком Скрыпник. В штабелях, заполнявших все коридоры, лежали сотни тысяч ценных книг, а художественные коллекции уже были рассортированы и под надежной охраной. Прислонившись к стене, Скрыпник всматривался в портрет Микеланджело. Он с радостью рассмотрел бы каждое полотно, но его ждали бойцы. И, отправляясь к ним, Скрыпник думал, что обязательно скажет своим слушателям: пока идет жестокий кровавый бой с вековым прошлым, будущее уже рождается в отчаянных муках. Рождается и побеждает!..
Именно ощущение причастности к рождению будущего придавало такую силу краеведу Сергею Бжезовскому, художнику Алексею Канцерову, учителю рисования Дмитрию Антонову, всем активистам из Волынского комитета охраны памятников искусств.
В этой группе энтузиастов краевед Всеволод Бруховский был самым молодым, и его участие в событиях начинается с того, что, обнаружив следы двух картин голландского мастера XVII века, которые собирались переправить за линию фронта, он взвалил их на плечи и через весь Житомир понес в ревком.
Это происходило в девятнадцатом году, летом.
Теперь перенесемся в наши дни.
Где-то в Западной Германии обитает господин Клемм. Я не знаю, чем он теперь занимается — владеет фирмой, состоит на государственной службе или уже вышел на пенсию… Во всяком случае, господин Клемм, наверное, не забыл житомирское собрание картин и, конечно, помнит Всеволода Ильича Бруховского.
В июне 1941 года житомирский музей вывезти не успели. Всеволод Ильич отдал этому музею всю жизнь и остался в оккупированном Житомире, надеясь спасти самые ценные коллекции.
Еще с начала тридцатых годов музей и картинная галерея разместились в особняке барона де Шодуара. Когда в город вошли гитлеровские войска, часть особняка заняли под резиденцию высших офицеров, которые приказали сервировать им стол посудой из музейных коллекций и прихватили на память кое-что из старинного оружия. К счастью, их постой оказался недолгим и сравнительно не очень опустошительным. Фронтовые части и штабы в Житомире не задерживались.
Город поступил в распоряжение оккупационных властей под началом генерал-комиссара Клемма. Подчиненные не удивились тому, что среди первых поручений генерал-комиссара было задание представить информацию о местном музее, его фондах, разыскать хранителя. Их шеф слыл знатоком искусства, любителем живописи. А вскоре Клемм самолично явился в особняк барона де Шодуара. Вслед за ним, высоким и бравым, катился круглый шарик на тоненьких ножках — переводчик из бывших петербургских купцов.
Клемм был вежлив и нетороплив, обошел все музейные залы, надолго задержался в картинной галерее. И, закончив осмотр, сообщил хранителю, что берет музей свою личную опеку. И потом дважды в неделю с немецкой пунктуальностью, в одно и то же время, он приезжал сюда. Как всегда, он был предельно вежлив с хранителем и его помощницей и даже сторожам адресовал легкий кивок.
Всеволод Ильич не питал по этому поводу никаких иллюзий. Но ни в потухших и оттого казавшихся еще более серыми глазах Бруховского, ни на его худом, желтоватом лице Клемм не прочитал ничего, кроме усталости. Между тем в сознании этого человека рождались дерзновенные операции, как под самым носом у оккупантов вывезти музейные ценности. Единственным отдыхом и утешением для Бруховского стало мысленно представлять себе осуществление своих планов.
В доме на Пушкинской, который квартирмейстеры и интенданты приготовили генерал-комиссару для жилья, Клемм увидел аляповатые натюрморты и морские пейзажи. Они раздражали Клемма, было приказано снять их. Но вид голых стен тоже неприятен глазу. Клемм уже прикинул, как десяток-два больших полотен — французских, голландских, русских — изменят облик комнаты. Как всегда неторопливый, он показал хранителю, что выбрал.
У Всеволода Ильича задрожали ноги. Ему показалось, что он не может сдвинуться с места. Путались мысли, он беспрерывно повторял про себя два слова: «Это конец…» Завтра в полдень Клемм напишет расписку о получении во «временное» пользование пятнадцати картин, сверив при этом все названия по блокноту, который всегда лежит у него в боковом кармане мундира.
Маска, которой оккупационные власти прикрывались первые недели, сброшена. «Новый порядок» вступил в действие. Первые виселицы… Первые списки расстрелянных по подозрению в связи с партизанами… Облавы на коммунистов и евреев. Первые кварталы, обнесенные колючей проволокой… До музея ли тут?
Тишина в залах гнетет Бруховского, его помощницу Марию Белан, музейных сторожей. Эти стены давно не слыхали человеческих голосов, только по-прежнему здесь появляется Клемм, как всегда сдержанный и неторопливый.
Он проходит по знакомым комнатам, почти ни на чем не задерживая взгляда, лишь в картинной галерее останавливается надолго. Сначала обойдет залы, словно желая убедиться, что все полотна на месте, потом вернется к итальянцам и, начав с мадонны, которая в глубокой скорби обратила к нему воздетые руки, переходит от картины к картине. Хранитель молча следует за генерал-комиссаром. Он уже давно заметил, какое у Клемма выражение лица, когда, рассматривая хорошо знакомое ему полотно, вдруг достает из кармана блокнот, где четким, ровным почерком записано и пронумеровано все самое ценное в коллекции. В такие минуты Бруховский готов задушить эту тварь, со всей ее деланной вежливостью, неторопливостью, холодным спокойствием. Хранитель догадывается, что эти посещения Клемма, тщательный осмотр картин, книжка с записями неспроста. Но что именно задумал генерал-комиссар?