Годы
Шрифт:
— «Ron, ron, ron, et plon, plon, plon», — продолжила Элинор. Но тут музыка умолкла. Шарманку унесли дальше. Элинор обмакнула перо в чернила. — Трижды восемь… — прошептала Элинор. — Двадцать четыре, — уверенно добавила она, вывела число внизу страницы, собрала небольшие красные и синие тетрадки и понесла их в кабинет отца.
— А вот и хозяйка! — добродушно встретил ее он, сидя в своем кожаном кресле с розоватой финансовой газетой. — Вот и хозяйка, — повторил отец, глядя поверх очков.
Он все медленнее соображает, подумала Элинор. А она спешила. Но они очень хорошо ладили друг с другом, почти как брат и сестра. Он отложил газету и перешел к письменному столу.
«Побыстрее бы, папа, — подумала она, когда он, не торопясь, отпирал ящик, в котором держал чековую книжку, — не то я опоздаю».
— Молоко сильно подорожало, — сказал он, похлопывая по обложке с золоченой коровой.
— Да, в октябре сезон яиц, — отозвалась она.
Пока отец крайне медленно выписывал чек, Элинор оглядела комнату. Она походила на деловую контору: газеты, ящики с бумагами — только над камином висят конские удила, да на полке стоит серебряный кубок, награда за победу в поло. Интересно, подумала она, он все утро сидит тут, читая финансовые газеты и обдумывая свои вклады? Отец перестал писать.
— Куда теперь? — спросил он с лукавой улыбкой.
— В Комитет, — ответила Элинор.
— В Комитет, — повторил отец, ставя свою четкую и жирную подпись. — Что ж, держись там твердо, не давай сесть себе на шею, Нелл. — Он вписал в гроссбух число.
— Ты днем пойдешь со мной, папа? — спросила Элинор, когда он оторвал перо от бумаги. — Сегодня Моррис выступает в суде.
Он покачал головой:
— Нет, мне надо в три быть в Сити.
— Тогда увидимся за обедом, — сказала Элинор, намереваясь уйти. Но отец поднял руку. Он что-то хотел сказать, но не решался. У него погрузнело лицо, заметила про себя Элинор, и на носу видны прожилки. Он становится все более грузным и все больше наливается кровью.
— Я тут подумывал зайти к Дигби, — сообщил он после долгого молчания, а затем встал, отошел к окну и выглянул в сад.
Элинор не терпелось уйти.
— Как листья падают… — заметил отец.
— Да, — сказала она. — И траву жгут.
Отец постоял, глядя на дым.
— Траву жгут, — повторил он.
Помолчав, он наконец произнес:
— У Мэгги сегодня день рождения. Я думал преподнести ей небольшой подарок. — Он сделал паузу. Элинор поняла: он хочет, чтобы подарок купила она.
— Что же ты хочешь подарить?
— Ну, — неуверенно сказал он, — что-нибудь приятное на вид, знаешь, чтобы она могла носить…
Элинор постаралась вспомнить, сколько лет исполняется ее двоюродной сестре Мэгги — семь или восемь?
— Ожерелье? Брошку? Что-нибудь такое? — быстро спросила она.
— Да, что-нибудь такое, — согласился отец, опять устраиваясь в кресле. — Что-нибудь приятное, чтобы она могла носить. — Он открыл газету и слегка кивнул дочери. — Спасибо, дорогая, — сказал он, когда она выходила.
На столе в передней, между серебряным подносом, на котором горой были свалены визитные карточки — большие и маленькие, некоторые с загнутыми уголками, — и куском плюша, которым полковник полировал свой цилиндр, лежал тонкий заграничный конверт с надписью «Англия», выведенной в углу крупными буквами. Элинор, торопливо сбежав по лестнице, походя бросила его к себе в сумку. Быстрыми семенящими шажками она пересекла Эберкорн-Террас, остановилась на углу и нетерпеливо посмотрела вдоль улицы. Среди множества экипажей ей удалось разглядеть объемистую махину — слава Богу, желтого цвета: слава Богу, она успела на омнибус. Подняв руку, Элинор остановила его и взобралась наверх. Натянув на колени кожаный полог, она вздохнула с облегчением. Теперь все заботы лежат на вознице. Элинор расслабилась. Она вдыхала мягкий лондонский воздух, с удовольствием слушая глухой гул Лондона. Ей нравилось смотреть вдоль улицы на кабриолеты, фургоны и кареты, проезжающие мимо, — у каждого экипажа была впереди какая-то цель. Она любила после лета, в октябре, возвращаться к полнокровной жизни. Отдыхала она в Девоншире, у Гиббсов. Все вышло очень хорошо, думала она, оценивая брак ее сестры и Хью Гиббса, глядя на Милли и ее детей. А Хью… Элинор улыбнулась. Он ездил на большой белой лошади, разбрасывавшей копытами палую листву. Но там слишком много деревьев и коров и слишком много низких холмов, вместо одного высокого, думала она. Ей не нравился Девоншир. Она была рада вернуться в Лондон, ехать на втором этаже желтого омнибуса, с сумкой, набитой бумагами, в октябре, когда все начинается вновь. Омнибус покинул жилой квартал, дома изменились, попадалось все больше магазинов. Это ее мир, здесь она в своей стихии. Улицы были запружены народом, женщины с корзинами для покупок роились у дверей магазинов. В этом движении было что-то знакомое, ритмичное, люди напоминали грачей, то садящихся на поле, то снимающихся с него.
Элинор тоже ехала по своим делам — она перевернула часы на запястье, не взглянув на них. После Комитета — Даффус, после Даффуса — Диксон. Потом обед, а затем — Дом правосудия… Обед и в полтретьего — Дом правосудия, повторила она. Омнибус катился по Бэйзуотер-Роуд. Улицы становились все беднее.
Возможно, и не стоило брать на работу Даффуса, сказала она себе, — она думала о Питер-стрит [21] , где находились построенные ею дома. Крыша опять течет, из раковины дурно пахнет. Тут омнибус остановился, одни люди вышли, другие вошли, омнибус поехал дальше. Однако лучше поручать работу скромному человеку, думала она, глядя на огромные витрины из толстого стекла, украшавшие один из больших магазинов, чем обращаться в какую-нибудь крупную фирму. Бок о бок с большими магазинами всегда есть мелкие лавки. Вот загадка. Как мелкие лавки умудряются выжить? — удивлялась она. Но если Даффус… — начала она новую мысль, и омнибус опять остановился. Элинор подняла голову, встала. Если Даффус полагает, что может на меня давить, продолжила она, спускаясь по ступенькам, то он узнает, что ошибается.
21
Питер-стрит — вымышленное название.
Элинор быстро прошла по гаревой дорожке к сараю из оцинкованного железа, в котором устраивались собрания. Она опоздала, все уже пришли. Это было ее первое собрание после отдыха, и ее встретили улыбками. Джадд даже вынул изо рта зубочистку — в качестве приветствия, которое польстило Элинор. Вот и все опять в сборе, подумала она, садясь на свое место и раскладывая на столе бумаги.
Но она имела в виду «их», не себя. Она не существует, она — никто. А они все перед ней: Брокет, Кафнелл, мисс Симс, Рэмсден, майор Портер и миссис Лэйзенби. Майор проповедует необходимость организации, мисс Симс (бывшая фабричная работница) за версту чует высокомерие, миссис Лэйзенби предлагает написать своему родственнику сэру Джону, за что получает отповедь Джадда, ушедшего на покой лавочника. Садясь, Элинор улыбнулась. Мириам Пэрриш читает письма. Но зачем морить себя голодом, подумала Элинор, слушая ее. Бедняжка совсем отощала.
Пока шло чтение писем, она оглядывала помещение. Недавно здесь были танцы. Красные и желтые бумажные гирлянды висели под потолком. Цветной портрет принцессы Уэльской по углам украшали веночки из желтых роз. Грудь принцессы пересекала лента цвета морской волны, на коленях она держала пухлую желтую собачку, а плечи ее были расшиты и увешаны жемчугом. Ее облик был преисполнен безмятежности и безразличия. Забавная реакция на все их споры и разногласия, подумала Элинор. Лэйзенби перед этим преклоняется, мисс Симс это высмеивает, а Джадд просто смотрит, подмигивая и ковыряя в зубах. Будь у него сын, как-то сказал он Элинор, он послал бы его в «нивирситет». Однако Элинор прервала свои размышления. К ней обратился майор Портер.
— Так, мисс Парджитер, — сказал он, вовлекая ее в разговор, поскольку они были равными по общественному положению, — вы не высказали нам своего мнения.
Элинор собралась с мыслями, чтобы высказать им свое мнение. У нее было мнение, причем весьма определенное. Она откашлялась и начала говорить.
Дым, который несло через Питер-стрит, собрался в узком промежутке между домами в полупрозрачную серую завесу. Но здания по обе стороны было хорошо видно. Кроме двух домов в середине улицы, все они были точными копиями друг друга: желто-серые коробки с крышами из шифера. Ничего особенного не происходило. Несколько ребятишек играли на мостовой, две кошки что-то теребили лапами в канаве. Однако женщина, высунувшись из окна, рыскала во все стороны взглядом, как будто обшаривала каждую щель, чтобы найти в ней пропитание. Ее глаза, алчные, ненасытные, похожие на глаза хищной птицы, сейчас глядели угрюмо и сонно, словно им было нечем утолить свой голод. Ничего не происходило — совершенно ничего. Но она все смотрела и смотрела, бросая свой праздный и недовольный взор то в одну, то в другую сторону. Затем из-за угла вывернула двуколка. Женщина проследила за ней взглядом. Экипаж остановился перед домами напротив, которые отличались от других зелеными подоконниками и наддверными медальонами с изображением подсолнечника. Из двуколки вышел невысокий человек в твидовой кепке и постучал. Дверь открыла женщина на сносях. Она отрицательно покачала головой, затем посмотрела в обе стороны вдоль улицы и закрыла дверь. Человек остался ждать. Лошадь терпеливо стояла, опустив голову со свисающими поводьями. В окне появилась еще одна женщина, у нее было белое лицо с многочисленными подбородками и нижняя губа, выступавшая подобно карнизу. Высунувшись из окна вместе, две женщины наблюдали за мужчиной. У него были кривые ноги. Он курил. Женщины обменялись каким-то замечанием о нем. Он стал ходить туда-сюда: да, точно, он кого-то ждал. Выбросил окурок сигареты. Женщины все смотрели. Что он сделает дальше? Может, покормит лошадь? Но тут из-за угла быстрым шагом вышла высокая женщина в жакете и юбке из серого твида. Коротышка обернулся и приподнял кепку.