Голоса с улицы
Шрифт:
Хороший вопрос. Он посмотрел на бурые поля, проносившиеся по обе стороны машины: плоские, голые, пустынные. Изредка мелькала выцветшая, тусклая дорожная реклама: «КОГДА ПРИЕДЕТЕ В САН-ФРАНЦИСКО, ОСТАНОВИТЕСЬ У МАРКА ХОПКИНСА»… «В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ САДИТЕСЬ НА ПОЕЗД»… «БУДУЩЕЕ – ЗА МОБИЛГЭС И МОБИЛОЙЛ».
– Ну, – наконец сказал Хедли, – я встречаюсь с Бекхаймом.
– И это все? – просияла Марша. – Вы здесь только поэтому?
– Не будь я здесь, где бы я сейчас находился? Сидел в своей двухкомнатной квартире, смотрел телек или читал «Тайм», – похоже, это было наиболее точным выражением его чувств. – Или, может, пошел бы на концерт. Если бы мы нашли кого-нибудь, чтобы посидел с ребенком. Ужин и танцы. Какая-нибудь третьесортная
– Ну, у вас воображение наверняка побогаче! Разве вы не можете придумать, как лучше распорядиться своим временем? – Марша показала на сверток с рисунками. – Как насчет этого?
– Все это в прошлом. Будем откровенны – я не художник, а продавец телевизоров. Взгляните на этот костюм и скажите: разве так одевается художник?
Через минуту Марша сказала:
– В глубине души вы знаете, что вы – никакой не продавец телевизоров. Неужели вы ставите знак равенства между человеком и занимаемой должностью? Герман Мелвилл был таможенным инспектором. Бородин – врачом. Кафка служил в банке. А Джеймс Джойс работал переводчиком в школе «Берлиц».
– Хорошо, – раздраженно сказал Хедли. – Я понял.
– Правда? Это интересно. Все коммунистическое учение строится на отождествлении человека с его экономической функцией… как в нашей стране, так и в любой другой. Но вы же знаете, что ваша внутренняя жизнь при этом вовсе не затрагивается… Когда вы продаете телевизор, ваша подлинная индивидуальность в этом не участвует. Разве вы не чувствуете разницы между человеком, механически продающим телевизор, и человеком, которым вы являетесь на самом деле?
– Что ж, – с горечью признался Хедли, – порой мне кажется, что я занимаюсь обманом. Конечно, я ненавижу свою работу. Конечно, я не получаю от нее никакого удовлетворения, но… у меня нет выбора. Я работаю там не потому, что мне это нравится.
– Увольтесь.
– И что дальше? Умирать с голоду?
– С голоду вы не умрете – в современном индустриальном обществе это невозможно. Начните опять рисовать… У вас есть талант.
Хедли покраснел от злости.
– Вы же никогда не видели моих работ: вы не знаете моих способностей, – ему было лестно и в то же время противно. Хедли хотелось услышать подобные слова, но… он не мог себя дурачить: это было абсурд. Пародия на похвалу. Женщина, которую он видел всего пару раз и которая ничего не знала о его жизни и творчестве, говорила, что у него есть художественный талант. – Откуда вам знать, – сказал он, – может, эти холсты вообще чистые.
– Я уверена, что рисунки хорошие, – спокойно сказала Марша, – потому что я знаю вас. Они служат выражением вашего «я», вашей внутренней сути. А я знаю, какова она.
Уязвленный Хедли сдался и промолчал. Он замкнулся в себе и задумался. Марша говорила серьезно, почти страстно, но при этом нельзя было сказать, что творится у нее в душе. Ее слова и поступки существовали отдельно от ее подлинной сущности: оставался временной промежуток, открытый зазор – и никакой непосредственной связи. Все обдумывалось и выяснялось заранее. Марша наблюдала за собственными поступками со стороны: она стояла где-то высоко, далеко, особняком и управляла марионеткой в натуральную величину. Вот где подлинный обман. Марша никак не соприкасалась с внешним миром: она могла полностью изменить курс, будто небесное тело, которое плавно, безмолвно вращается, не задевая самой вселенной. Тело, подвешенное в невидимой среде, на волосок от материального мира.
– Вы читали Сартра? – спросила Марша.
– Нет.
– Я меня есть его книга, я дам почитать – она очень маленькая. Основы экзистенциализма. Это философия, в которую стоит заглянуть… особенно такому человеку, как вы.
– Почему вы это говорите? – Хедли стало интересно, раз это касалось
– Мне придется углубиться в то, что я считаю основными причинами вашей дилеммы.
– Валяйте.
Марша вздохнула.
– Вы настаиваете? В общем, вы – интеллектуал-ренегат. Это главное. Вы прячетесь… расхаживаете в бирюзовом костюме с отложными манжетами, прикидываясь веселым, энергичным молодым продавцом, у которого дела идут в гору. Но в действительности дела абсолютно вас не интересуют. Обман, сплошное притворство, не так ли? Но вы не можете вернуться в тот мир, откуда сбежали… Да вы этого и не хотите. Вы не хотите стать еще одним бессильным и многословным Дейвом Гоулдом с его экстравагантным поведением и запутанными теориями. Знаете, когда Луис Фишер [32] спросил старую русскую крестьянку, как изменилась ее жизнь после революции… Я вас утомила?
32
Фишер, Луис (1896–1970) – американский журналист. Был женат на переводчице советского посольства и работал корреспондентом в Москве.
– Нет, – Хедли покачал головой.
– Старуха ответила: «Ну, стало больше разговоров». По-моему, в этом и заключается суть марксизма. Вы не хотите возвращаться к пустым словам, к разговорам ради самих разговоров… Вы видели группки авангардистов, которые сидели и разглагольствовали, и видели отколовшиеся группки социалистов. Пустые, бессодержательные слова. Одни разговоры, и никакого дела. Слова, а за ними – еще больше слов. Догмы. Огромные тома. Трактаты. Книги, дискуссии и споры, предложения и резолюции, – Марша в отвращении фыркнула. – Сартр показывает, что человек существует только в своих поступках. Понимаете? Важно не то, что вы думаете, а то, что вы делаете. То, что вы думаете, не имеет никакого значения… Вы можете сидеть и думать вечно – какой от этого прок? Самое главное – это поступок, действие.
В сумерках они мчались вдоль побережья в сторону Сан-Франциско. Машин на дороге было немного: спереди и сзади извивались пустые отрезки тусклого серого асфальта. К океану спускались голые скалы, кое-где поросшие кустарником. Заросли хлестал холодный ветер, который гнал обрывки старых газет, ветки и сорную траву, катил ржавые пивные банки и всякие обломки по глубоким оврагам навстречу свинцовому прибою. Однообразие изредка нарушали указатели «СВАЛКА МУСОРА ЗАПРЕЩЕНА». Справа зловеще раскачивались провисшие телеграфные провода. Одинаковые выжженные холмы тянулись вдаль и терялись в сгущавшейся темноте. Нигде не видно было ни одной живой души.
– Тоскливо тут, – заметил Хедли.
Марша кивнула, уверенно выкручивая руль.
– Если не считать этого, – она показала рукой вперед.
У грязной обочины автострады был припаркован одинокий, несчастный грузовик. На вечернем ветру печально трепалась большая раскрашенная вручную вывеска «СВЕЖИЕ ЯЙЦА ПО 59 ЦЕНТОВ ДЮЖ.». Мужчина и мальчик складывали ящики с яйцами обратно в грузовик: рабочий день для них окончился. Обе фигуры едва виднелись в полутьме. Вокруг грузовика ветром намело груды мусора по самую щиколотку. Эти белые городские отбросы извергались проезжающими машинами, а затем сметались в кучу океанским ветром.
Хедли посмотрел на удаляющийся грузовик и впал в уныние. Зловещая, заброшенная береговая линия действовала на нервы; мужчина и мальчик, устало и молчаливо собиравшие нераспроданные яйца, заставили его осознать тщетность любых усилий. Эти двое наверняка простояли целый день, пока мимо проносились роскошные автомобили.
– Интересно, они хоть что-нибудь продали, – сказал Хедли вслух. Для него этот отдельный человек и его сын олицетворяли всех, о ком он заботился – сирых, слабых и беззащитных. Уязвимых людей, от которых Марша решительно отмахивалась.