Голоса с улицы
Шрифт:
– Давайте все отменим! Я возвращаюсь!
– Сядьте и выпейте.
– Нет, – Хедли с вызовом посмотрел на нее: они таращились друг на друга в безмолвной, растущей истерике, наконец Марша вздрогнула и отвернулась.
– Стюарт, – устало сказала она, – когда вы так стоите, то выглядите нелепо. Пожалуйста, сядьте и ведите себя по-взрослому.
Покраснев, Хедли рухнул на кровать спиной к стене и схватил бокал.
– Так-то лучше, – Марша обрадовалась, что вновь взяла инициативу в свои руки. – Что вы хотите послушать?
– Послушать! – рявкнул он. – Что вы имеете в виду?
Марша показала на участок стены, где виднелись ручки настройки и очертания вкладных дверец.
– Высококачественная
– Мне неинтересно, – сердито пробурчал Хедли, однако наблюдал, не вставая с места. Часть стены сдвинулась, и показались альбомы пластинок. За другой ее частью обнажились огромная колонка и запутанные мотки проводов. Наружу вышел ящик со сложным проигрывателем и головкой звукоснимателя.
– Алмазные иглы, – объяснила Марша. – Одна головка для долгоиграющих пластинок, другая – для старых, на 78 оборотов.
– Прекрасно, – проворчал Хедли.
– У вас есть какие-нибудь предпочтения?
– Ставьте, что хотите. Если уж непременно нужно что-то поставить.
– Большая часть современной музыки дегенеративна, – заявила Марша, доставая охапку грампластинок. – Кружок Шёнберга… атональность [33] . Весь этот венско-еврейский вздор, – она аккуратно вынула пластинку из жесткого конверта, а затем, удерживая ее за края, поставила на проигрыватель и включила аппарат. – Посмотрим, что вы на это скажете.
33
Шёнберг, Арнольд Франц Вальтер (1874–1951) – австрийский и американский композитор. Крупнейший представитель музыкального экспрессионизма, Шёнберг считается «отцом атональности», или атональной музыки – принципа звуковысотной организации, выражающегося в отказе композитора от логики гармонической тональности.
Фонограф начал хрипло воспроизводить страстные, пронзительные и тяжеловесные звуки большого симфонического оркестра.
– Запись фортепьянной пьесы Шуберта, – пояснила Марша, снова усаживаясь. – Шуберт так и не дожил до этого… Прелестно, правда?
– Красиво.
Оба немного помолчали. Сидя друг против друга, они слушали рев высококачественной системы воспроизведения. Откликаясь на оглушительный шум, дребезжали стаканы и чашки на кухне. Поначалу от неистовых сотрясений воздуха разболелась голова и защипало глаза. Хедли поморщился, пытаясь защититься. Но постепенно звуки оглоушили его, отступили и превратились в далекий шум – бесформенный и бессодержательный. Он прогнал все мысли и заботы, и Хедли был благодарен за это. Всю комнату поглотила и заполонила музыка: гостиная и все, что в ней находилось, возбужденно тряслось и вибрировало. Со временем Стюарт Хедли капитулировал и отдался музыке без остатка. Усталый и смирившийся, он больше не сопротивлялся. После этого стало почти приятно.
Комната потускнела. Предметы утратили свою форму и хаотично смешались друг с другом. Наверное, это было вызвано усталостью зрения: Хедли сидел и тупо смотрел прямо перед собой, словно под гипнозом, а сигарета догорала в пепельнице на столе. Безумие проигрывателя казалось почти осязаемым, проявлялось в окраске стен, в узоре битумной плитки. Хедли окутала какая-то темная металлическая дымка, и он смирился. В кухне, на своем ложе за плитой, дремал Тертуллиан.
Прежде чем доиграла одна сторона пластинки, Марша встала и направилась через всю комнату к усилителю. Резко вывернув руку, она выключила мудреное оборудование. Звук втянулся обратно в колонку, и комната
Хедли показалось, что он подвергся какому-то неясному и жестокому испытанию, цель которого была ему неизвестна. Возможно, она была неизвестна и Марше. В любом случае, все закончилось. Хедли глубоко вздохнул и потянулся к виски. Он сморгнул, снова уселся и сделал пару глотков.
– Где ваши дети? – спросил он. – Что-то их не видно.
– Они уехали, – Марша судорожно стряхнула пепел с сигареты. – Они в округе Сонома, в летнем лагере.
– Вы живете здесь одна?
– Нет.
– Вы просто снимаете эту квартиру, так?
Марша зажато кивнула. Внезапно она вскочила и подбежала к проигрывателю. Снова включила его, перевернула пластинку и поставила играть тихо, фоном. Затем Марша натянуто уселась, как деревянная. А Хедли почувствовал, что избавился от напряжения: спасибо музыке. Выдержав пытку, он теперь погрузился в состояние, при котором ощущал неизбежность происходящего. События явно развивались по собственным законам: тут действовали скрытые движущие силы. Их нельзя ни ускорить, ни отсрочить: можно только сидеть и ждать. И он вежливо ждал.
Пока Стюарт Хедли лежал и слушал, дверь квартиры открылась, и вошел человек. Не было ничего неожиданного или странного в том, что этим человеком оказался Теодор Бекхайм. Огромный негр в синем костюме и шляпе, с перекинутым через руку тяжелым пальто, запер за собой дверь на задвижку, положил пальто и шляпу на стол в коридоре, а затем шагнул в гостиную.
Хедли встал. Двое мужчин устремились навстречу друг к другу, а Марша торопливо поставила бокал, чтобы их познакомить.
Теодор Бекхайм протянул руку, и мужчины поздоровались. Он был старым, сутулым и бесконечно древним: одетый в мятый, поношенный костюм – очень древний, жесткий и официальный костюм, узковатый на запястьях, с коротковатыми манжетами. Его старомодные черные туфли блестели – потертые, полные достоинства. В разгар лета он носил жилет, застегнутый на все пуговицы.
– Здравствуйте, мистер Хедли.
Бекхайм посмотрел на белокурого молодого человека без всякого выражения: его темные глаза были большими и странно выцветшими. Сосредоточенные зрачки омывала желтая жидкость. Он бегло взглянул на Маршу, затем опять на Хедли. Кожа старика была шершавой и шагреневой, точно выделанная шкура: эта толстая, высохшая, ороговевшая кожа плотно обтягивала шишковатые кости черепа и скулы. Черные губы были тонкими и потрескавшимися, обнажали зубы с золотыми пломбами. Темно-серые короткие волосы, похожие на шерсть. От него исходил слабый мускусный запах – душок старой одежды, перекрывавший затхлый запах пота. Бекхайм был грузным, усталым стариком. Хедли показалось, что ему не меньше семидесяти – на глаз определишь трудно. Сейчас почти незаметно было той жизненной силы, того огня, что он излучал памятным вечером в зрительном зале.
Но Хедли не расстроился, а, напротив, испытал благоговение. В тот вечер Бекхайм был безличным инструментом, выступавшим перед аудиторией. А сегодня он стал частным лицом, и этот переход растрогал Хедли гораздо сильнее, чем любое повторение энергичной риторики. О таком Стюарт не мог и мечтать: Бекхайм был человеком, с которым можно разговаривать, беседовать. Пропасть между Хедли и Бекхаймом оказалась преодолимой – по крайней мере, в эту минуту. Помятый, уставший Бекхайм спустился на грешную землю. Не осталось ни публичной позы, ни красноречия, ни проповеднической напыщенности. Это был всего-навсего чернокожий увалень в старомодном костюме и жилете, который держал Хедли за руку и с любопытством на него смотрел.