Голоса с улицы
Шрифт:
– Как вы думаете, кто способен вас исцелить? – спросил Бекхайм монотонным, размеренным голосом. – Вы думаете, я способен вас исцелить?
Хедли замялся, вздрогнув в приступе волнения.
– Я… не знаю.
– Нет, – сказал Бекхайм. – Я не способен вас исцелить.
Хедли кивнул в знак согласия.
– Но вы сами способны, – продолжил Бекхайм. – Дело за вами.
Хедли согласился. Некоторое время они сидели друг против друга, молча выжидая, словно в ближайший момент могла совершиться какая-то перемена. Будто Хедли должен был исцелиться сию же секунду, выздороветь прямо на месте, незамедлительно. Напряжение возросло настолько,
Потом Бекхайм вдруг повернулся к Марше.
– Кофе закипел.
– Ой, – виновато вскрикнула Марша и поспешно встала. – Со сливками и сахаром? – спросила она Хедли.
– Ага, – ответил тот, моргнув от потрясения: внезапно всплыв на поверхность, Хедли ослеп от яркого света в комнате. Схватил сигарету и отчаянно затушил ее: чары разрушились, Бекхайм достал из кармана пиджака газету, развернул ее и принялся бегло просматривать. Момент прошел: Хедли отпустили. Он осознал, как глубоко спустился… если, конечно, спуститься – подходящее слово. В любом случае, он ушел очень далеко. Знать бы, куда?
На кухне суетилась Марша. Лязг посуды разбудил Тертуллиана, спавшего на подстилке у плиты: пес настороженно и жадно поднял голову, а затем опустил морду, когда мимо прошла женщина с подносом.
Хедли взял свою чашку и стал машинально помешивать кофе. В центре подноса стояло стеклянное блюдо с палевой выпечкой. Хотя все трое взяли чашки, она оставалась нетронутой – горка бледного магазинного печенья, вынутого из картонной коробки и целлофанового пакета. Вскоре Бекхайм выбрал себе печенье и стал грызть.
Хедли завороженно наблюдал за тем, как человек ест. Бекхайм взял второе печенье, затем третье. Он вставлял каждое в рот, жевал и глотал, а потом брал следующее, словно механический автомат. Бекхайм явно не чувствовал вкуса еды. Он ел без удовольствия и без интереса, не придавая этому техническому процессу особого значения. Его рука постоянно двигалась между ртом и тарелкой, а внимание полностью сосредоточилось на смятой газете.
– Я вижу, – сказал Бекхайм, цитируя газетную статью, – американские летчики жалуются, что в Северной Корее больше не осталось важных стратегических объектов. Они утверждают, то нецелесообразно сбрасывать бомбу на одного-единственного китайца, который тащит через горы охапку боеприпасов, – он сложил газету и добавил: – О деревнях и урожаях позаботился напалм.
Хедли промолчал. Он безмолвно попивал кофе, полностью превратившись в наблюдателя, обособленного и отстраненного от двух других, находившихся в комнате. Точно спокойная супружеская чета, Бекхайм и Марша сидели и пили кофе, читая газету: замкнутый кружок, куда Хедли не имел доступа. Впрочем, Хедли не возражал и спокойно смирялся со своим положением.
Неожиданно Бекхайм свернул газету и одеревенело встал.
– Если позволите, – извинился он перед Хедли. Отойдя от аризонского шиферного стола, Бекхайм достал из кармана футляр и надел на нос черные очки в роговой оправе. Закатав рукава, он неторопливо вышел из комнаты с весьма задумчивым видом. Хедли заглянул в маленький кабинет, заваленный бумагами и книгами: один угол занимало древнее бюро с открывающейся крышкой, S-образной лампой и деревянным вращающимися стулом. Бекхайм уселся за
Марша встала и поспешила следом.
– Вам нужны письма? – спросила она и принялась что-то искать среди больших картонных коробок с печатными брошюрами: Хедли узнал дешевые листовки, которые Общество раздавало на каждом углу.
– Вы просмотрели их? – спросил Бекхайм своим негромким басом.
Разговор стал неразборчивым, и Хедли отвернулся. Но смотреть было некуда, и думать было не о чем: жизнь всей квартиры сосредоточилась в чернокожем гиганте, сгорбившемся над столом. Стоя за спиной Бекхайма и перегнувшись через его плечо, Марша показывала различные бумаги, которые доставала из картонных коробок. Бекхайм сортировал почту. Поставив черные локти на крышку стола, он внимательно изучал письмо, затем откладывал его в сторону и выбирал следующее. Немного спустя Марша обернулась и снова вошла в гостиную.
– Еще кофе? – спросила она Хедли.
– Нет, спасибо.
Марша уселась и принялась машинально рвать бумажный конверт на мелкие клочки.
– Тут куча работы, – пояснила она. – Это занимает полный рабочий день: нужно вести отчетность, такая вот канцелярщина.
В кабинете Бекхайм корпел над грудой писем. Из некоторых он извлекал вложенные чеки или деньги и аккуратно складывал в квадратную металлическую коробку. Каждое письмо медленно читал, изучал, а затем ставил на нем темную загогулину своей тяжелой золотой авторучкой. Над столом висел в рамочке портрет вездесущего бородатого юноши с глуповато приоткрытыми губами и обращенным вверх взором – воссозданный романтический образ молодого Христа. С одной стороны стола стоял небольшой латунный электрообогреватель. За ним были втиснуты три плетеных кресла. На подлокотнике одного из них лежал драный красный свитер.
Не поднимая массивной головы и не оглядываясь, Бекхайм спросил:
– Мистер Хедли, как зовут вашу жену?
– Эллен, – ответил Хедли, быстро очнувшись.
После того как тяжелая золотая авторучка вычеркнула еще полдюжины писем, Бекхайм продолжил:
– А сколько ей лет?
– Двадцать два.
Через минуту Бекхайм поинтересовался:
– А вам сколько?
– Двадцать пять.
Некоторое время Бекхайм работал молча: слышались только скрип ручки да шуршание бумаги.
Вскоре он спросил:
– Вы думали о том, чтобы вступить в Общество?
Хедли напрягся до предела. Во рту пересохло, все поплыло перед глазами, он уставился в пол и ответил:
– Я серьезно об этом не думал. Не до такой степени. Скорее, я хотел с вами встретиться… лично.
Воцарилось молчание, и напряжение Хедли возросло в разы. Он медленно встал и прошагал из гостиной в кабинет. Бекхайм продолжал работать, когда Хедли зашел ему за спину и неуклюже встал, засунув руки в карманы, облизнув пересохшие губы и не зная, что сказать. Бекхайм, казалось, ждал: ему больше нечего было спросить или добавить.
– Я никогда не уделял большого внимания религии, – смущенно сказал Хедли. – На самом деле, я абсолютно в этом не разбираюсь.
Бекхайм слегка кивнул, не отвлекаясь от работы. В соседней комнате Марша сидела одна на голливудской кровати, сжимая в пальцах чашку кофе, с непроницаемым, ничего не выражающим лицом. С улицы приглушенно доносились лязг и дребезг большого города. Покоробленные оконные рамы обволакивал холодный туман, поднимавшийся с Залива.
– Как зовут вашего маленького сына? – поинтресовался Бекхайм.