Голова бога (Приазовский репортаж)
Шрифт:
Она снова называла его «милым», но уже иначе…
Аркадий вернулся к себе, когда город уже начал просыпаться. По улице шел словно пьяный, словно оглушенный и после не мог даже вспомнить, как добрался домой, кого встречал по дороге. Обессилено рухнул на топчан, и вдруг услышал, как под ним захрустела бумага.
Из-под себя юноша достал лист грубой оберточной бумаги. На нем графитным карандашом и корявым почерком было написано:
«Имю соапщить Вамъ о персон Васъ интересующей. Будьте одиннадцатаго іюля въ полдень
Подписи не имелось.
Аркадий смял лист бумаги, и отложил его на стол. Даже если бы сейчас явился некто и предложил способ разгадки английского шифра, и вдобавок хотел назвать имя шпиона — Аркадий бы послал того ко всем чертям. Не до него.
Журфикс (10-е)
Печальные сны провинциала сменились ужасами. Еще пару недель назад Аркадию снилась его тайная любовь школьных времен. Он тогда страдал за девочкой, что с родителями жила на углу Торговой и Екатерининской улиц, рядом с Ладимровским. Ходил мимо ее дома, затаив дыхание, пытаясь краем глаза увидать ее в окнах, и сердце выпрыгивало из груди, когда это удавалось. Дашенька Рязанина была, конечно, хорошей девушкой… И родители их сватали чуть не со дня рождения — сперва в шутку, потом все серьезней. Но так от Дашеньки дыхание все же не захватывало.
…Позже Аркадий уехал, намереваясь вернуться в город победителем. А по приезду в свете своей образованности и положения в обществе твердо намеревался просить ее руки. Но вернулся он домой разгромленным, и с определенным облегчением узнал, что Она не узнает о его позоре. Еще осенью она вышла замуж, уехала в Бердянск с мужем и будто бы уже нянчит ребенка.
Она ушла из его жизни, но не из снов. Она снилась такой, как он видел ее в последний раз: темноволосый ангел в белой блузе и шерстяной клетчатой юбке.
А неделю назад, как раз после обнаружения переписки английского фрегата с берегом, она приснилась ему еще раз. Будто она с ним попрощалась, удалилась из его снов. И он не побежал за ней на странно вязнущих в земле ногах, как то было в других снах, а лишь проводил взглядом. У него были другие дела.
Теперь и во снах Аркадий то скрывался от погони, напротив, гнался за кем то. Палил из револьвера сам, уворачивался от чужих пуль. Он погружался в темноте, крался пещерами, выходил на свет. И порой, из полумрака выступала Конкордия, протягивала к нему руки, и он рвался в ее объятия.
Аркадий просыпался в холодном поту, иногда от падения на пол. Но менее всего он желал ухода этих снов. Они были страшны… Но интересны.
Проснувшись рано утром, Аркадий выкупался, смыв ночной пот. Вода в бочке за ночь остыла, отчего бодрила чрезвычайно. После душа переоделся, наскоро перекусил. Ужиная, обнаружил бумагу, которую сам отложил прошлой ночью. Перечитывая, поморщился, взял карандаш и принялся исправлять ошибки.
После — словно очнулся. Кто-то пробрался в его комнату, оставил эту записку. Аркадий испуганно осмотрелся, словно этот неизвестный мог еще быть тут. Речь в письме, безусловно, шла о Ситневе. Кто-то был уже наслышан о поисках Аркадия, и хорошо, если бы это
Идти или не лучше не надо?.. Это опасно, однако же, встречу назначали днем, в людном месте. Возможно, незнакомец сам опасался…
Ладно, время подумать еще оставалось. Ему надобно было сходить на работу — немец из колонии не так давно выписал какую-то брошюру, перевел ее и ныне желал ее издать собственным коштом, дабы раздать знакомцам.
Работать в воскресенье грешно, но еще более грешным, поучал Аркадия когда-то батюшка — это мучить душу безделием и ленностью. Он еще говорил, что даже в самый великий праздник, работать нельзя до обеда, а после обеда можно занять руки каким-то нетяжелым ремеслом. Отец, к примеру, вырезал из груши курительные трубки, а поскольку сам не курил, раздавали их друзьям.
К тому же грех работы был крохотным по сравнению с тем, что произошло этой ночью, и… Под ложечкой сладостно заныло, с тем что будет этой ночью.
По спуску Аркадий сбежал вниз, на площадь, вошел в типографию. В ее углу сидел Кондоиди и шумно болел. С обычным похмельем смешивалась боль от ушибов и страдания уязвленного самолюбия. На и без того смуглом теле темнели синяки, один глаз стал совершенно красным от кровоподтеков.
Случилось так, что вчера грек в изрядном подпитии снова подрался где-то около кабака, и что самое неприятное — в потасовке потерпел досадное поражение.
— Вы все приблуды, — ворчал Кондоиди, глядя на Аркадия. — Понаехали тут. А вас мы звали?.. Мы — эллины, а вы кто? Сарматы, азиаты! Тьфу! Плюнуть и растереть! Вот вы говорите греки, пиндосы… А ведь здесь греки жили еще когда никто не слышал о хохлах или русских.
Все было понятно: Кондоиди как с вечера начал, так и доселе не мог остановиться. В его черепе помещалось не так много мыслей и интересов, и порой Аркадий дивился: как такой человек выучил азбуку да занялся непростым типографическим ремеслом.
Одна из мыслей сводилась к тому, что по праву своей национальности он заведомо лучше всех остальных. За это его неоднократно били, однако же эта идея сидела в нем крепко.
— Дядя Костя, мы сегодня работать будем?..
— Вот ты скажи мне, кто ты таков? Ты же приезжий. Что тебе в твоем Харькове не сиделось?
Аркадий глупо улыбнулся и пожал плечами. Вообще-то в Харькове он учился, а родился здесь. А вот его отец родился где-то под Полтавой, хотя во младенчестве перевезен сюда дедом и первой родины даже не помнил. Но юноша по опыту знал: объяснять бесполезно, Кондоиди не понимал разницы между Аркадием и его отцом, Харьковом и Полтавой.
Всяк в городе был либо приезжим, либо потомком приезжих. И мало кто происходил хотя бы из Екатеринославской губернии.
Но с точки зрения большинства здешних греков чужаками, приехавшими на чужую землю, были все остальные, кроме них. Ведь эти земли некогда были дарованы им царицей Екатериной. А еще ранее, до того, как Господь наш надумал сотворить русских, опять же побережьем владели предки нынешних греков. И теперешнее свое явление большинство греков рассматривали как восстановление исторической справедливости. Они сюда не пришли — они сюда вернулись после тысячелетнего отсутствия.