Голова бога (Приазовский репортаж)
Шрифт:
Аркадию тут же стало стыдно за эту шальную мысль. Да и штабс-ротмистр рассмотрел следы копыт, но не колес. Однако же, протоирей мог что-то видеть. Ну а с Ладимировским было еще непонятней. Тот хоть и шел один, верно, мог расстаться с сообщником.
— Офицер вас спрашивал, где вы встретили меня и Ладимировского.
— Проницательность делает вам честь. Это был не простой строитель, так?..
Аркадий рассеяно кивнул.
— А кто?
— Где вы встретили Ладимировского? — ответил Аркадий, делая вид, что вопроса он не заметил.
— У поворота на Джанкой.
Джанкой был здешним, приазовским. Греки, переселившиеся из Крыма, часто давали своим селам названия родных мест. И этот был сельцом в десять дымов с покосившейся церквушкой. Мог ли туда успеть Ладимровский, если все же гелиографировал именно он?.. Пешком — вряд ли, но верхом — отчего бы и нет. Затем сообщник забрал лошадь…
— Так кем был тот офицер?.. — прервал размышления протоирей.
— Государственный чиновник…
— Это я понимаю, но все-таки…
Путь к дому Ладимировского был краток, и это спасло Аркадия от объяснений.
— Я вам на следующей исповеди расскажу. Дело весьма тайно. Да и долго рассказывать.
По воскресеньям собирались у Ладимировского. Журфиксом это уже давно не называл, хотя некогда этот день именовался именно так. Тогда еще говорили: не «У Ладимировского», а «У Ладимировских».
Лет семь, а то и десять назад это начиналось вроде художественного или литературного салона. Тогда художник женился на первой уездной красавице, смело смотрел в будущее — у него уже состоялась выставка в Екатеринославе, и какой-то киевский сумасброд за вполне приличные деньги приобрел одно полотно.
И Ладимировский полагал себя здешним культурным светочем, думал, что поможет найти путь в искусстве другим. За сим — устраивал небогатые вечера, на которые некоторые заходили выпить на дармовщину, некоторые — взглянуть в действительно прелестные глаза хозяйки. Искусство оставалось в убогом меньшинстве…
Мадам Ладимировская неспроста мнила себя первой уездной красавицей и тонкой штучкой. Еще бы: она живала в Петербурге, и когда то Его Императорское Величество, тогда еще будучи цесаревичем высочайше соизволить ущипнуть ее за попку. Но жизнь в столице не задалась, батюшка ее стремительно разорился, а красота ее оказалось все же не столь яркой для блистательного Петербурга, куда стекались очаровательные девушки со всей империи.
Аркадий уже не помнил, с чего начался этот союз, но застал его завершение.
Ремесло художника часто звало в дорогу: то к клиенту, то с этюдником куда то на природу, запечатлеть закат, рассвет, ледоход на Гайтан-реке. Это не могло закончиться добром…
…Любовником мадам Ладимировской стал толстый и вздорный человечишко, помещик из соседнего уезда — небогатый, неумный, но слывущий изрядным сердцеедом. Он приходился мадам Ладимировской каким то дальним родственником — не то полубратом, не то на четверть дядей. И женщина говорила мужу, что отправляется навестить своих родичей, что было отчасти правдой.
Когда Ладимировский узнал о любовнике, его поведение весьма удивило привыкших к семейным склокам приморских обывателей. Художник не побил жену, даже не стал кричать, как это сделали бы многие. Не изображал из себя оскорбленную невинность, не делал вид, словно ничего не произошло. Узнав о предмете измены, Ладимировский долго хохотал.
— Вы знаете, — говорил он после. — Я, возможно, простил бы измену. Но я не смогу ей простить, с кем она изменила! У нее ведь совершенно нет вкуса!
Жену он, конечно же, прогнал, что, по общему мнению, пошло на пользу обществу. Теперь мужчины вели себя более расковано, не стеснялись в выражениях, курили так, что сизый дым валил из окон и соседи порой опасались пожара.
Что касается женщины, то она уехала к любовнику в его имение, и к слову сказать — скоро оба плохо кончили, ибо угорели насмерть в бане.
Аркадий был на посиделках у Ладимировского с полдюжины раз. Часто «служенье муз» сводилось к картишкам в тесном кругу и небольшой попойке.
Коляска протоирея въехала во двор. Из окна неслась музыка — кто-то вполне прилично аккомпанировал себе на мандолине, распевая гусарскую песенку:
«… Без пиджака, в одном халате, Шинель надета в рукава. Фуражка теплая на вате — Что б не болела голова. …» [1]1
стихи Дениса Давыдова
Вошли в дом. В зале было людно. Кроме Ладимировского из близких знакомых присутствовал Ники и его два Петра. Как раз пехотный допел песню, и, отложив инструмент, освежился глотком мадеры.
Как водится, на столе стояли угощения: фрукты, немного сладостей, вино. И общество еще не скатилось в ту область, где всякий продукт брожения именуется выпивкой, а еда — закуской.
Говорили о князе Горчакове и о фотографии. Не так давно после боя, который, кстати, русские войска выиграли, неприятель послали парламентера, дабы испросить для себя портрет достойного противника. Но князь ответствовал, что сие вряд ли возможно — в Севастополе не было ни одного фотографа. Договорились, что фотографу будет дозволено прийти из английского лагеря и снять с князя портрет.
Так и было сделано: князь позировал порядка часа в плаще, одетом не по погоде, в фуражке, и с саблей на боку. В знак благодарности командующие коалиции сфотографировались втроем и передали свой общий портрет.
— Подумать только! — восхищался тот Петр, который был артиллеристом. — Несколько часов — и готов портрет. Причем, заметьте, точный в малейших деталях!
— Это что же получается, каждый шарлатан, кто пожелает, не имея дарования и даже не обучаясь изобразительному искусству, будет творить пейзажи, портреты? — возмущался Ладимировский. — Аркадий, вот вы, я знаю, творческий человек, разве вам не обидно?
Аркадий почувствовал себя неуютно: возражать хозяину, однако же мнение он имел отличное.
— Не думаю, что фотография погубит живопись. Ведь никому не дано сфотографировать последний день Помпеи. Однако же взор живописца проникнет сквозь время! А фотография — это акынство. Что вижу, то и запечатлеваю.
— В самом деле, господа! — поддержал своего приятеля Петр-пехотный. — Мир не стоит на месте. Взять, к примеру, паровой двигатель! Это ведь величайшее изобретение со времен открытия пива!