Голубые молнии
Шрифт:
Пот катил с него градом, он задыхался, когда начал переправу по канату над большой, тускло блестевшей лужей. Для Ручьева, учитывая его вес, это было самым сложным испытанием.
Стиснув зубы, вытаращив глаза, он перебирал руками. В голове возникали и бесшумно взрывались цветные круги, в ушах гудело, казалось, тысячи рук тянут вниз стопудовое тело, пальцы горели…
И где-то глубоко внутри все время билась мысль: «Ничего, ничего… Трудно? Тяжело? Ничего, ничего… Прыгнуть, видите ли, побоялся! Струсил!
Ручьев силой воли заставил себя снова включиться в игру. Напряжение спало. Возвратилась легкость…
Вот он на «другом берегу».
Еще одно выигрышное упражнение — машина.
Уж что-что, а это дело он знает!
Взвизгнув на повороте, «ГАЗ» с бешеной скоростью промчался по дороге, резко затормозил.
Бросившись к радиостанции, дрожащими от напряжения пальцами Ручьев завозился с рукоятками…
Когда он снова встал в строй, то весь сиял. Он чувствовал, что преодолел полосу на «отлично» — быстрее, чем за шесть минут.
Прошедшие полосу раньше Дойников и Щукарь оживленно спорили.
— Ты. Щукарь, ползешь, как змея через реку: раз-два — и там, а часового полчаса снимал, хотя и самбист, — удивлялся Дойников. — Самбист ведь!
— «Самбист, самбист»! — огрызался Щукарь, вытирая рукавом взмокшее лицо. — А он, представь, тоже самбист оказался. Я ему говорю: «Падай, я ж тебя снимаю!», а он: «Пошел ты… раз снимаешь, так и вали!..» А его черта с два свалишь, бугая!
Дойников заливался смехом и начинал делиться планами:
— Зажигалку заведу. Точно. Спички дело ненадежное — ломаются, не горят. Зажигалка — дело верное.
— Вот-вот, — ворчал Щукарь, — я тоже финку заведу. Самбо — дело неверное. Попадется еще раз такой, я его финкой ка-а-ак!..
— Ты что!.. — Дойников таращил голубые глаза. — Это учения!
— Так пусть снимается, раз часовой, а то «вали» его, видишь ли. Вот финкой дам раз, сразу свалится! — воинственно рассуждал Щукарь.
Прибыл Сосновский. За ним Костров, громогласно объявивший, что наверняка показал лучшее время.
Однако, когда роту построили для подведения итогов, выяснилось, что лучшее время показал гвардии рядовой Ручьев — меньше пяти минут.
Ручьеву, Кострову, занявшему второе место, и солдату другого взвода, занявшему третье, комдив объявил благодарность.
Благодарность получила и вся рота за то, что не оказалось ни одного, выполнившего упражнения на «хорошо». Все добились отличной оценки.
Был объявлен перекур.
А Ручьева подозвал генерал.
Он стоял, веселый, в окружении офицеров.
— Молодец, сынок! За счет чего первым стал? На переправе-то подзастрял маленько.
— За счет подрыва и машины, товарищ генерал, — бодро доложил Ручьев.
Он был счастлив. Гнетущее чувство неполноценности, хоть и слабевшее постепенно, но все же не покидавшее его, с тех пор как он не прыгнул, исчезло. Теперь он чувствовал себя на равных с другими. Ну что ж, они лучше прыгают, а он лучше преодолевает полосу (о том, что он вообще не прыгнул. Ручьев старался не думать).
— Молодец, сынок, молодец! — повторил Ладейников. — Головой полосу прошел, не ногами. Уверен — будешь отличным солдатом. Мелочь осталась — с парашютом прыгнуть. Как думаешь, — Ладейников стал серьезным, — прыгнешь?
— Прыгну, товарищ генерал! — Ручьев говорил искренне. После такого успеха ему казалось, что он все может преодолеть. Дали бы ему прыгнуть сейчас, сию минуту, он бы им показал, хоть затяжным, хоть…
— Ну смотри, сынок, надеюсь на тебя. Когда прыжки? — повернулся комдив к Копылову.
— На той неделе, товарищ генерал, вместе со спортсменами.
— Ну тем более, там такие орлы, что с ними любой прыгнет. Одна Кравченко чего стоит!
В строй Ручьев вернулся совсем растерянным.
Копылов давно намекнул ему, что даст возможность совершить прыжок отдельно, без роты, мол, в случае чего ребята не узнают о новой неудаче. И как ни странно, это подействовало на Ручьева успокаивающе.
Но прыгать с Таней! Все менялось коренным образом. Лучше уж опозориться в глазах всей дивизии, чем ее одной. Как же теперь быть? Да он еще нахвастался тогда, что уже прыгал. А если опять неудача? Опять испугается?
Всю радость как рукой сняло.
В казармы он возвращался мрачный. Даже внеочередное увольнение за отличный результат на полосе не обрадовало его.
И вдруг ему отчаянно захотелось увидеть Таню. Поделиться с ней своими радостями и тревогами, почерпнуть у нее утешение…
В воскресный день — решил Ручьев — он увидит ее. Посмотрим, как сложится разговор, но он увидит ее.
С таким же нетерпением ждала воскресенья Таня.
И все повторилось. Все было как в прошлый раз.
Опять смотрели старый фильм. Опять Ручьев подошел к Тане, стоявшей у выхода из клуба и искавшей кого-то глазами. Опять пошел провожать.
Тонкий, но плотный белый ковер устилал тротуары, белые ниточки улеглись на черных сучьях деревьев.
Таня на этот раз была в военной форме. Это послужило Ручьеву предлогом к началу разговора.
— Товарищ гвардии старший сержант, разрешите обратиться! — гаркнул он, появившись у нее из-за спины, и тут же выругал себя: «Удивительно остроумно! Ничего не скажешь — светский острослов Ручьев в своем репертуаре. Почему каждый раз, как встречаюсь с ней, я выгляжу полным идиотом?»