Горбун, Или Маленький Парижанин

Феваль Поль Анри

— Друг мой, — печально обратился Шаверни к Плюмажу, — это дитя ни в чем не виновато, так что ты мог бы и не кощунствовать, всуе произнося имя нашего Господа.

Плюмаж потупился. Стражники с уважением посмотрели на столь хорошо воспитанного молодого дворянина.

— Что-то я не знаю этого тюремщика-гасконца, — пробурчал привратник. — Это чертово семя везде пролезет!

В это время калитка в воротах отворилась, чтобы впустить человека, несшего на блюде прекрасного жареного фазана — главное блюдо на завтраке маркиза де Сегре. Не в силах более сдерживать нетерпение, Плюмаж и Галунье одним прыжком оказались на улице.

— Держи!

Держи их! — завопил Шаверни. Привратник бросился вперед, но тут же упал, сраженный ударом связкой ключей по физиономии, которым угостил его Плюмаж-младший. Наши смельчаки взяли ноги в руки и скрылись за углом улицы Лантерн.

Карета, на которой приехал господин де Пероль, все еще стояла у ворот. Узнав ливрею дома Гонзаго, Шаверни вскочил на подножку, продолжая орать во все горло:

— Держи их, черт возьми! Вы что, не видите, они же убегают! Просто так люди не бегают, это злодеи! Держи их!

Воспользовавшись неразберихой, он прыгнул в карету и, высунувшись в окошко с противоположной стороны, приказал:

— В особняк, мерзавец! Мигом!

Лошади взяли рысью. Когда карета свернула на улицу Сен-Дени, Шаверни утер со лба обильный пот и принялся хохотать как сумасшедший. Славный господин де Пероль подарил ему не только свободу, но и карету, чтобы он без труда мог добраться куда нужно.

Это была все та же комната со строгой, наводящей печаль обстановкой, в которой мы впервые встретили принцессу Гонзаго утром накануне семейного совета, и выглядела эта комната все так же траурно: на обтянутом черной материей алтаре для ежедневных заупокойных молитв по усопшему герцогу де Неверу стояло все то же большое белое распятие с шестью зажженными свечами перед ним. Однако что-то тут все же изменилось. В мрачном помещении появился робкий, едва заметный лучик радости, словно слабая улыбка осветивший весь этот траур.

По бокам алтаря стояли цветы, хотя на дворе было вовсе не начало мая, когда праздновался день рождения покойного герцога. Через слегка раздвинутые занавески в комнату проникало мягкое осеннее солнце. У окна висела клетка, и в ней тихонько насвистывала птичка — та самая, которую мы уже видели и слышали подле низкого окна, выходившего на улицу Сент-Оноре, на углу с Певческой улицей, птичка, которая скрашивала одиночество прелестной незнакомки, чья таинственность не давала спать госпожам Балао, Дюран, Гишар и прочим кумушкам из квартала Пале-Рояль.

В молельне госпожи принцессы было довольно много народу, хотя на дворе еще стояло раннее утро. Прежде всего, на диване спала красивая девушка. Лицо девушки, отличавшееся изяществом черт, оставалось в тени, однако солнечные лучи искрились в ее густых рыжевато-каштановых волосах. Перед нею, стиснув руки и со слезами на глазах, стояла первая камеристка принцессы, добрая Мадлена Жиро.

Мадлена Жиро только что призналась госпоже Гонзаго: чудесным образом оказавшееся в часослове рядом с «Miserere» предостережение «Придите на помощь своей дочери», с подписью, спустя двадцать лет напомнившей о пароле счастливых свиданий юных влюбленных: «Я здесь!» — эту записку положила в книгу сама Мадлена по просьбе горбуна. И вместо того, чтобы отчитать камеристку, принцесса смутилась. Теперь Мадлена была счастлива так, словно нашелся ее собственный Гребенок. В другом конце комнаты сидела принцесса. Рядом с нею стояли две женщины и мальчик. Вокруг были разбросаны рукописные листки и стояла шкатулка, в которой они хранились: это был

дневник Авроры. Строчки, написанные в горячей надежде на то, что когда-нибудь они попадут в руки незнакомой, но обожаемой матери, достигли наконец адресата. Принцесса уже прочла их. Это было заметно по ее покрасневшим от сладких и нежных слез глазам.

Что же касается того, каким образом шкатулка и птичка попали в дом Гонзаго, то тут и спрашивать не о чем. Одна из женщин, стоявших подле принцессы, была славная Франсуаза Берришон, а мальчик, который с шаловливым и вместе с тем застенчивым видом теребил в руках свою шапочку, откликался на имя Жан Мари. Это был паж Авроры, болтливый и безрассудный мальчишка, уведший свою бабку с поста и тем самым ввергнувший ее в руки кумушек-соблазнительниц с Певческой улицы. Другая женщина держалась несколько в стороне. Приподняв вуаль, вы узнали бы отважное и милое лицо доньи Крус. Теперь на этом обычно плутоватом личике было написано глубокое и неподдельное волнение. Речь держала госпожа Франсуаза Берришон.

— Этот мальчик мне не сын, — говорила она своим мощным голосом, указывая на Жана Мари, — это ребенок моего бедного сыночка. Должна вам сказать, госпожа принцесса, что мой Берришон — совсем другое дело. В нем было пять футов десять дюймов росту, он был смелый и погиб как солдат.

— А вы были в услужении у Неверов, моя милая? — прервала ее принцесса.

— Им служили все Берришоны, с незапамятных времен, — отвечала Франсуаза. — Мой муж был конюшим у герцога Амори, отца герцога Филиппа, отец моего мужа, которого звали Гийом Жан Никола Берришон…

— Но это ведь ваш сын, — перебила принцесса, — доставил то самое письмо в замок Келюс?

— Да, благородная госпожа, это был он. И Бог свидетель, он всю жизнь вспоминал тот вечер. Сколько раз он рассказывал мне, как повстречал в лесу Эн госпожу Марту, вашу старую дуэнью, которой было поручено ухаживать за младенцем, госпожа Марта узнала его, потому что видела в замке молодого герцога, когда носила ему ваши записки. Госпожа Марта сказала ему: «В замке Келюс есть человек, который все знает. Если встретишь мадемуазель Аврору, скажи ей, чтобы она была начеку». Солдаты схватили Берришона, но, слава Богу, потом отпустили. Тогда-то он и увидел впервые шевалье де Лагардера, о котором столько рассказывал. Он говорил нам: «Шевалье прекрасен, как Михаил-архангел из Тарбской церкви!»

— Да, — задумчиво прошептала принцесса, — он красив.

— И смел! — оживившись, добавила госпожа Франсуаза. — Настоящий лев!

— Настоящий лев! — поддержал бабку Жан Мари.

Но госпожа Франсуаза сделала страшные глаза, и Жан Мари осекся.

— Берришон, мой бедный мальчик, — продолжала женщина, — рассказывал нам обо всем: как Невер и Лагардер встретились, чтобы сразиться, и как Лагардер защищал Невера целых полчаса от двух десятков головорезов, вооруженных, с позволения сказать, ваша светлость, до самых зубов.

Аврора де Келюс знаком велела ей замолчать. Душераздирающие воспоминания лишили ее сил. Она обратила свой полный слез взор к алтарю.

— Филипп! — прошептала она. — Любимый мой супруг, все это было словно вчера! Годы промелькнули как часы! Это было вчера! Рана в моей душе кровоточит и никак не затягивается.

Глаза доньи Крус, с благоговением наблюдавшей за этим страшным горем, вспыхнули. В жилах девушки текла горячая кровь, которая заставляла сердце биться чаще и возвышала душу до героических порывов.