Гордость Карфагена
Шрифт:
Твой родной город пленил меня красотой и роскошью. Ив то же время он кажется душным и замкнутым как могильный склеп — для меня, по крайней мере. Я не хочу, чтобы ты считал меня неблагодарной. Твои сестры и мать весьма добры ко мне. Но без тебя я здесь ничто. Никто, кроме Сапанибал , не видит меня по-твоему. Никто не принимает меня такой, какая я есть. Они достаточно добры. Однако я чувствую себя здесь, словно дорогое ожерелье, уложенное в коробку, ибо рядом нет того, для кого оно было создано. Ты все еще уверен, что я не могу приехать к тебе в Италию? Я бы с радостью отправилась в такое путешествие — особенно теперь, когда ты снискал славу победителя...»
— Ты успеваешь? — спросил она писца.
Тот кивнул, не поднимая головы. Закончив писать, он тихо прошептал:
— Снискал славу победителя.
Имилце взяла с подноса финик и проверила зубами его свежесть. Наблюдая за поведением местных женщин, она почти неосознанно переняла у них множество манер. По рекомендации своей юной родственницы, она носила карфагенскую одежду. Сами по себе наряды были красивыми, но ей не нравился эффект, который они создавали в комбинации с чувственной грацией африканских модниц. К примеру, Дидобал учитывала этот диссонанс и обращала его в преимущество — светло-красные и оранжевые тона в одежде, узоры на ткани еще больше подчеркивали ее темную кожу. Не удивительно, что карфагенские мужчины смотрели на нее с безмолвным восхищением. Впрочем, для Имилце мужские взгляды ничего не значили. После приезда в Карфаген она обитала в мире женщин и чувствовала себя в нем абсолютно незрелой. В присутствии свекрови она казалась себе девочкой в женской одежде — куклой, а не взрослой женщиной. О, как ей хотелось бы впиться пальцами в мускулистую спину супруга, направить в себя его член и еще раз понять, что он настоящий, что кто-то действительно ценит ее и что у них с мужем может быть одно общее будущее. Как жаль, что она не забеременела. .. Однако такие мысли не предназначались для ушей писца. Она бросила финик обратно на поднос и продолжила диктовать письмо.
«Хочу рассказать тебе о том, что тронуло меня до глубины души. Хотя я не знаю, как ты отнесешься к этому. Прошлым вечером я ужинала вместе с твоей младшей сестрой Софонисбой . Наверное, ты почти не помнишь ее. Ей уже тринадцать лет, но ее красота расцветает с каждым днем. У нее такие черные и большие глаза, обрамленные длинными ресницами, что иногда кажется, будто они овевают воздух волшебными опахалами и словно каждая ресница является пером в руках египетской танцовщицы. Для меня остается загадкой, как ей удается создавать подобное впечатление простым движением ресниц, но оно очень действенно. Меня даже пугает, какой ошеломляющей она может быть в своем еще детском великолепии. Взрослые мужчины, солдаты и отцы... и даже деды они едва не преклоняются перед Софонисбой. Те, что попроще, флиртуют с ней как с взрослой женщиной. Она еще девочка а волки уже воют по ночам.
Однако больше всего меня удивляет ее ум. У этой юной девушки всегда есть свое мнение. Она хорошо информирова на и охотно рассуждает на любую тему. Она знает подробности твоей кампании, и ей хотелось бы самой принимать в ней посильное участие. Недавно Софонисба посмотрела на меня и со всей серьезностью сказала: “Если бы я родилась мужчиной, то отомстила бы за все унижения, нанесенные нам Римом”. А затем она спросила: “Тебе не кажется, что наши женщины гораздо храбрее мужчин?”
Я ответила ей, что если она всегда будет поступать по-своему, то это будет правильно. Однако лесть ей не нравится. Она ищет чего-то большего в отношениях с людьми, хотя мне не хватает слов, чтобы объяснить. Я привела ей в пример Дидо-бал и бабушку — тех храбрых женщин, которые нашли в себе силы отправить мужей на войну и терпеливо ждать их возвращения. Мне не хотелось упоминать себя, но, прислушиваясь к своей речи, я почувствовала определенную гордость за то, кем стала во время твоего долгого отсутствия. Софонисба не спорила со мной, но явно опечалилась. Ей хотелось бы, чтобы у женщин был другой способ для демонстрации своей отваги. Она сказала мне: “Имилце, я не похожа на других девушек. Я не грежу детскими надеждами, а желаю однажды послужить Карфагену, чтобы еще раз прославить род Баркидов”.
Ты представляешь себе это? Но остальные люди считают ее девочкой, мечтающей выйти замуж за какого-нибудь чужеземного царевича...»
Продолжая диктовать письмо, Имилце села в плетеное откидное кресло, которое стояло в ее гостиной. Она еще не привыкла к нему. Несмотря на элегантную форму и крохотную подушку, сделанную из кожи зебры, кресло не давало комфорта. Если бы не ее статус гостьи, Имилце давно бы заменила его. Какое-то время она молча сидела, опираясь на идеально прямую спинку, вырезанную из красного дерева, и задумчиво прислушивалась к перу писца, скрипевшему по папирусу.
Она вспомнила о поклоннике Софонисбы и решила немного рассказать о Масиниссе. Имилце увидела его впервые несколько дней назад, когда он возвращался с охоты на льва — фактически это было его посвящением в общество карфагенской знати. Она и Софонисба стояли на городской стене у самых ворот и наблюдали за колесницами, гремевшими по дороге. Вечер ублажал приятной прохладой. Поверхность дороги потемнела после легкого дождя. Масинисса, будучи массилиотом, гордо отказался от колесницы. Он ехал в беспокойном рое всадников, но Софонисба без труда различала его в толпе.
— Вот он, — вскричала она. — Самый красивый из всех.
На самом деле он ничем не отличался от других юных воинов. Естественно, Имилце не стала говорить об этом. Впрочем, позже, к своему удивлению, она все же выделила его из толпы. Его одежда, довольно простая на вид, не бросалась в глаза, но когда он гарцевал на коне и смеялся над шутками товарищей, лицо Масиниссы сияло царственным величием, которое отделяло юношу от компаньонов. Он веселился в кругу друзей, однако, как сын монарха знал свое место среди них и чувствовал себя уверенно в этой роли. Вестовой принес сообщение, что юный царевич убил своего первого льва. Он убил его, находясь в седле и дразня зверя. Ему потребовалось только три копья. Он был таким юным, таким стройным и милым, что Имилце с сомнением отнеслась к словам гонца. Возможно, думала она, рассказ приукрасили, чтобы потешить гордость царевича. Как дочь вождя она прекрасно знала, что деяния слуг часто приписывались их хозяевам. Но, познакомившись ближе с Масиниссой, увидев его лицо, почтительную улыбку и манеру поведения, почувствовав спокойную уверенность царевича и скромность, с которой он принимал похвалу, она поверила истории.
Ей хотелось поделиться этим воспоминанием с мужем, но она и так уже наболтала слишком много, говоря о совершенно пустяковых делах, которые Ганнибал мог посчитать тривиальными в сравнении со своими прошлыми и грядущими битвами. В любом случае, ей никогда не удавалось вложить в письма истинные чувства. Прочитанные тексты заставляли ее сомневаться в том, что она знала свое сердце.
— Возможно, семейство Баркидов в скором будущем пополнится двумя героинями, — продиктовала она, — и твои сестры получат шанс на славу наравне с их братьями. Со всей любовью, которой нас связал Ваал, я жду тебя. Твоя жена Имилце.
Закончив диктовку, она быстро выдернула пергамент из рук писца, чтобы он не смог перечитать написанный текст, как обычно делал раньше. Отпустив юношу и оставшись одна, она внимательно осмотрела письмо. Ей хотелось прочитать его заново, но она решила не делать этого. Ее изучение письменной речи успешно продвигалось вперед, однако она еще была слаба в чтении записей. Слишком много слов оставались незнакомыми ей, поэтому при чтении писем она начинала злиться на себя. Писцы никогда не изображали слова одинаково: они использовали сокращения и облекали сложные мысли в простые типовые фразы. Если бы не ее статус гостьи, она вернула бы писца обратно и заставила его переписать текст несколько раз. Она сделала бы то же самое и с предыдущими письмами, но сейчас, успокоив свое раздражение, Имилце поступила по-другому.
Убедившись, что чернила высохли, она раздвинула складки одежды. Прикладывая папирус к обнаженному телу, она добивалась, чтобы ее запах впитался в сухой лист бумаги. Она прижимала письмо к животу и к впадине между грудей, где все ребра сходились в одну точку. Какое-то время она мечтательно поглаживала пальцами папирус, представляя, как Ганнибал получит его и вспомнит. Пусть бумажный лист покажется мужу ее кожей. Пусть он почувствует ее тоску за написанными словами и поймет больше того, что она могла сейчас сказать.