Горькая правда
Шрифт:
— Да, но почему у него? Он больше не пользуется известностью.
— Вот именно. Я хотела узнать, почему он бросил писать.
— И что, узнали?
— Думаю, да. Он сказал, что у него за душой не осталось ничего такого, ради чего стоило бы напрягаться и придумывать истории.
— Вот оно что! Ну-ну!
— Мало кому из писателей хватает на это смирения.
Элинор издает что-то вроде хмыканья, смысл которого не оставляет сомнений. Фанни бросает на Элинор острый взгляд — в глазах ее вспыхивает любопытство.
— Вы так не думаете?
— Для этого я провела слишком много дней и ночей, пытаясь возродить его поникшую веру в себя.
Незаметно для Элинор Фанни включает свой магнитофончик, по-прежнему сжимая его в руке.
— Ну, — подхватывает она, стараясь удержать нить разговора, — Вирджиния Вулф говорит где-то, что самое ужасное в жизни писателей — это зависимость от похвал.
— И самое ужасное в жизни писательских жен, — выпаливает Элинор. — Если вы не выражаете восторга по поводу их нового творения, они куксятся, а если выражаете — считают, что вы преувеличиваете.
— Чего на самом деле не бывает, — говорит Фанни с улыбкой. — Другое дело — критики.
— У Адриана были потрясающие отзывы на первую книгу. Ничего хуже этого не могло с ним случиться.
— В каком смысле?
— Он все время ждал повторения — еще одного такого же каскада восторженных похвал. Конечно, ничего подобного больше не было. В дни выхода книги из печати атмосфера в доме становилась невыносимой. С раннего утра он в пижаме и халате усаживался на лестнице и ждал, когда в ящик бросят утреннюю газету. Едва я успевала открыть глаза, как он посылал меня в киоск за всеми остальными газетами.
— А почему не ходил сам?
— Потому что ему нравилось делать вид, что его не интересуют рецензии — это якобы меняони интересуют. Какое-то время я и в самом деле их читала и в самых общих чертах сообщала ему, какие они: скажем "Обзервер" — на четыре с плюсом, "Телеграф" — на пять с минусом и так далее. О тройках и двойках я вообще не упоминала. Но все было бесполезно — стоило мне отлучиться из дому, и он тут же выискивал все в картотеке, я сразу видела по кислой мине, с которой он слоняется по дому, что он прочел отрицательную рецензию.
— Наверное, с ним было трудно в ту пору.
— Трудно! Это было выше человеческих сил! Немудрено, что мальчики удрали из дому, едва повзрослели… Между пыткой сочинительства и агонией выхода книги из печати выдавалось месяца три, когда он был практически нормален. Затем весь цикл повторялся снова.
— А почему ничего не получилось с романом "Из глубины"?
— Издатели были очень довольны, но какой-то болван вбил Адриану в голову, что ему дадут Букеровскую премию и какую-то еще. Ну, а когда книга вышла, сложилась обычная, пестрая картина: и хорошие рецензии, и не очень, а несколько и вовсе гнусных, написанных претендующими на остроумие молодыми самоучками, которые не упускают случая привлечь к себе внимание за чужой счет, — книгу не включили даже в шорт-лист Букера. У Адриана началась страшная депрессия, я изо всех сил пыталась скрыть это от его издателя, литагента, друзей и всего остального мира. Я просто не могла это больше терпеть.
— Пригрозили, что бросите его?
— Дошло и до этого. Но он и сам решил, что больше так не может. Сказал, что завязывает с беллетристикой. Мы продали лондонский дом, переехали сюда и зажили другой жизнью… В общем… решение было найдено, только вряд ли героическое.
— Не скрою, я разочарована… — признается Фанни.
— Почему?
— Ну, когда-то он был для меня чем-то вроде героя.
Элинор смущенно глядит на Фанни. В это время раздается звонок в дверь.
— Наверное, мой таксист.
Фанни выключает магнитофончик, и Элинор с тревогой замечает это.
— Вы не записывали меня, надеюсь?
— Записывала, — подтверждает Фанни, открывая свой дипломат.
— Я не давала на это разрешения.
— Какая разница?
— Вы не имели права.
— А вы не предупредили, что говорите не для записи.
— Да, но… — бормочет Элинор.
— Но что? Зачем вы выложили мне все это?
— Я была расстроена.
— Вы вызверились на мужа и сдали его мне.
Фанни прячет магнитофончик и защелкивает дипломат.
— Отдайте мне запись. Или сотрите мой кусок.
Фанни мотает головой.
— Извините, нет.
Снова звонит звонок.
— Мне пора, — говорит Фанни и направляется к прихожей.
Элинор делает движение, словно хочет задержать ее. Фанни останавливается и ждет, сжимая дипломат под мышкой. Элинор обращается к ней:
— Послушайте, наверное, я хотела, чтобы вы знали правду, но не хотела, чтобы вы ее печатали.
— Не хотела, чтобы я ее печатала? — насмешливо повторяет Фанни.
— Ну, пожалуйста.
— Вам известно, чем я зарабатываю на жизнь?
Женщины мгновение смотрят друг другу в глаза. Затем Элинор отчеканивает:
— Известно. Вы губите человеческие жизни. Бесстыдно льстите человеку, проникаете к нему в дом, завлекаете его и, усыпив бдительность, толкаете на неосторожные признания, потом глумитесь над его доверием, растаптываете самоуважение и лишаете душевного спокойствия. Вот чем вы зарабатываете на жизнь.
Снова звонят.
— До свиданья, — говорит Фанни и уходит.
Элинор слышит, как за Фанни закрывается дверь. Она садится за обеденный стол и смотрит прямо перед собой — в пустоту, а может статься, в будущее. Злость ее испарилась. По лицу видно, что она испытывает лишь сожаление и угрызения совести.
4
Полмесяца спустя Элинор сидит ранним утром на том же месте и почти в той же позе; на этот раз перед ней стоит кружка с остатками холодного чая, она еще в утреннем халате, накинутом поверх ночной рубашки. Рассвело, но небо затянуто тучами, и над полями стелется мокрый туман. Из окон коттеджа все выглядит черно-белым. Где-то вдалеке кричит петух. Элинор вся сжимается, заслышав звук приближающейся машины.