Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников
Шрифт:
Ибо Вы ведь не пишите! Тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов и не писать – для художника разве не гибель, разве не срам? [ЛЕНИН. Т 51. С. 47–49].
В 1920 г. в связи с неодобрением Зиновьевым и его соратниками деятельности Горького в области культпросвета и книгоиздательского дела обстановка вокруг писателя особенно накалилась. Видный большевистский функционер С. М. Закс-Гладнев, обращаясь лично к Ленину, прямо обвинил Горького в ренегатстве:
<…> При всей любви к Вам я никогда не почитал за партийный долг ладить с людьми, почему-либо сумевшими снискать В<аше> доверие. <…> Назову одиозные случаи Мирона Черномазова и Романа Малиновского, коих доверия я не заслужил и не добивался, ибо сам им не доверял. Оба провокатора пользовались известностью в партии: Р. В. Малиновский был избран рабочими депутатом IV Государственной думы, М. Е. Черномазов был секретарем газеты «Правда». По моему внутреннему убеждению, М. Горький в теперешней революции играет роль не на много более почетную, нежели та, которую играли те оба лица в борьбе с царизмом. Как и они, он не верит в пролетарскую революцию, и огромное его преимущество в том, что он свое будущее ренегатство на случай – если мы будем когда-нибудь разбиты – подготовляет открыто, на наших глазах, и на наши никчемные госзнаки… [НГ. С. 55–56].
В свою очередь Горький письмами от 15 и 16 сентября 1920 года Ленину объявил о своем решении уйти из всех учреждений, им созданных, фактически устранившись от той просветительской и издательской деятельности, которую он вел в России:
В сущности меня водили за нос даже не три недели, а несколько месяцев, в продолжение коих мною все-таки была сделана огромная работа: привлечено к делу популяризации научных знаний около 300 человек лучших ученых России, заказаны, написаны и сданы в печать за границей десятки книг и т. д. Теперь вся моя работа идет прахом. Пусть так. Но я имею перед родиной и революцией некоторые заслуги, и достаточно стар для того, чтоб позволить и дальше издеваться надо мною, относясь к моей работе так небрежно и глупо. Ни работать, ни разговаривать с Заксом и подобными ему я не стану. И вообще я отказываюсь работать как в учреждениях, созданных моим трудом – во «Всемирной литературе», Издательстве Гржебина, в «Экспертной комиссии», в «Комиссии по улучшению быта ученых», так и во всех других учреждениях, где работал до сего дня. Иначе поступить я не могу. Я устал от бестолковщины [НГ. С. 34].
В этом конфликте, как, впрочем, и в других внутрипартийных разборках, связанных с «капризами» Горького, Ленин принял его сторону: специальная комиссия ЦК РКП(б) под председательством Рыкова постановила выделить субсидии для печатания книг за границей при посредничестве издательства Гржебина, за которым стоял сам Горький. Последовало также прямое указание ЦК тов. Заксу «не осложнять и не затруднять работу тов. Горького в Петрограде и за границей по книгоиздательству» и настоятельные рекомендации по «внимательному и бережному отношению к этому делу» [27] . Во что пишет о «заступничестве» Горького Владислав Ходасевич, живший в 1920 г. в Петрограде у него на квартире:
27
Закс не успокоился и повел борьбу с этим решением, за что был смещен с поста заведующего Госиздатом. Однако вскоре он был назначен представителем Госиздата за границей, где опять-таки продолжал борьбу с Горьким, немало поспособствовав краху «Издательства З. И. Гржебина», см. [ДИНЕРШТЕЙН].
Летом 1920 года со мной случилась беда. Обнаружилось, что одна из врачебных комиссий, через которую проходили призываемые на войну, брала взятки. Нескольких врачей расстреляли, а все, кто был ими освобожден, подверглись переосвидетельствованию. Я очутился в числе этих несчастных, которых новая комиссия сплошь признавала годными в строй, от страха не глядя уже ни на что. Мне было дано два дня сроку, после чего предстояло прямо из санатория отправляться во Псков, а оттуда на фронт. Случайно в Москве очутился Горький. Он мне велел написать Ленину письмо, которое сам отвез в Кремль. Меня еще раз освидетельствовали и, разумеется, отпустили.
Прощаясь со мной, Горький сказал:
– Перебирайтесь-ка в Петербург. Здесь надо служить, а у нас можно еще писать.
Я послушался его совета и в середине ноября переселился в Петербург. К этому времени горьковская квартира оказалась густо заселена. В ней жила новая секретарша Горького – Мария Игнатьевна Бенкендорф (впоследствии баронесса Будберг); жила маленькая студентка-медичка, по прозванию Молекула, славная девушка, сирота, дочь давнишних знакомых Горького; жил художник Иван Николаевич Ракицкий; наконец, жила моя племянница с мужем. Вот это последнее обстоятельство и определило раз навсегда характер моих отношений с Горьким: не деловой, не литературный, а вполне частный, житейский. <…>
С раннего утра до позднего вечера в квартире шла толчея. К каждому ее обитателю приходили люди. Самого Горького осаждали посетители – по делам «Дома Искусств» «Дома Литераторов», «Дома Ученых», «Всемирной Литературы»; приходили литераторы и ученые, петербургские и приезжие; приходили рабочие и матросы – просить защиты от Зиновьева, всесильного комиссара Северной области; приходили артисты, художники, спекулянты, бывшие сановники, великосветские дамы. У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных, – словом, все, чего нельзя было достать без протекции.
Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма. Только однажды я видел, как он отказал человеку в просьбе: это был клоун Дельвари, который непременно хотел, чтобы Горький был крестным отцом его будущего ребенка [ХОДАСЕВИЧ (II)].
Десятки людей из самых разных слоев русской интеллигенции, попавших в жернова революции, были в буквальном смысле обязаны Горькому жизнью. Многих своих критиков из числа эмигрантов первой волны он вырвал из лап ЧК, других спас от голодной смерти, выбив им литературный паек, многим помог эмигрировать. Даже скандально известного правого журналиста Буренина, нещадно поливавшего его до Революции в суворинском «Новом времени», он пригрел, исхлопотав у большевиков нуждавшемуся больному старику достойное содержание.
В 1919 году Горький возглавил КУБУ [28] , избавив от гибели тысячи ученых, писателей и культурных деятелей, в 1921 году в качестве председателя петроградского комитета Помощи голодающим активно занимался организацией его деятельности. После смерти писателя Ф. Шаляпин утверждал, что заступничество за арестованных «было главным смыслом его жизни в первый период большевизма». [СПИРИДОНОВА (II). С. 10].
А вот душераздирающий пример «вопля о помощи» старого друга-писателя, который в глазах большевиков
28
КУБУ – комиссия по улучшению быта ученых существовала в Петрограде (Ленинграде) в 1920–1927 гг.
был заведомой дрянью, трусом, приживальщиком, подлипалой. И это составляло суть его. Даровитость его была в пределах выражения этой сути [ТРОЦКИЙ Л. (IV). С. 11].
– В. В. Розанова, бежавшего после революции из Петрограда в Сергиев Посад:
«Максимушка, спаси меня от последнего отчаяния. Квартира не топлена, и дров нету; дочки смотрят на последний кусочек сахару около холодного самовара; жена лежит полупарализованная и смотрит тускло на меня. Испуганные детские глаза… и я, глупый… Максимушка, родной, как быть? Максимушка, я хватаюсь за твои руки. Ты знаешь, что значит хвататься за руки? Я не понимаю ни как жить, ни как быть. Гибну, гибну, гибну…» <…>
…в 1918 году <Горький> помог Розанову. Передал через М. О. Гершензона 4000 рублей, позволившие семье философа выжить лютой подмосковной зимой 1917–1918 годов [БАСИНСКИЙ (II). С. 5].
В эмиграции этот жест со стороны Горького был воспринят довольно скептически.
Вокруг финансовой помощи Горького Розанову уже в 20-е годы стали плодиться противоречивые слухи: З. Н. Гиппиус, например, писала о том, что Горький приказал своим «приспешникам» отправить Розанову немного денег. <…> В рецензии на мемуары Гиппиус ее скорректировал В. Ф. Ходасевич: «… не было здесь, конечно, ни приспешников, ни клевретов, никаких вообще тайн Мадридского двора. Просто – пришёл ко мне покойный Гершензон и попросил меня позвонить Горькому по телефону и сообщить о бедственном положении Розонова. Я так и сделал. Позвонил по прямому проводу из московского отделения “Всемирной литературы”» [ПЕРЕПИСКА РОЗ-ГЕРШ. С. 242].
Всем нуждавшимся в защите Горький, хотя и пытался, помочь, конечно же, не мог.
В 1921 г. <ему, например,> удалось добиться у Ленина разрешение на выезд из Советской России в Палестину 12 еврейским писателем во главе с Х. Н. Бяликом и Ш. Черняховским [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 23],
– но вот вывезти за границу умиравшего от цинги и истощения Блока он не успел, как и не сумел предотвратить расстрел Гумилева и других жертв большевистского террора. Но эти жертвы Революции не на его совести. Горький доносов не писал и не «стучал» начальству на собратьев по перу. Он всегда был их защитником, невзирая вкусы, убеждения и личные симпатии.
Вот, например, одна вполне романтическая история. В 1918 г. в Харькове ЧК арестовало княгиню Саломею Андронникову – одну из самых ярких женщин литературно-художественного Петербурга эпохи «серебряного века», которой влюбленный в нее Осип Мандельштам посвятил целый ряд поэтических шедевров: «Я слово позабыл, что я хотел сказать…», «Я наравне с другими хочу тебе служить…», «Возьми на радость из моих ладоней…», «За то, что я руки твои не сумел удержать…». Приемный сын Горького Зиновий Пешков, к тому времени уже кровью заслуживший французское гражданство и звание кавалера «Военного креста с пальмовой ветвью», находился в Грузии в составе французской дипломатической миссии. Узнав каким-то образом о случившемся, он отправил Горькому полную безумной экспрессии телеграмму: