Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников
Шрифт:
Отец, звони Ленину, Троцкому, Карлу Марксу, чёрту-дьяволу, только спаси из харьковской тюрьмы Саломею Андроникову! [НЕДОШИВИН]
Горький действовал оперативно, Саломею Андроникову освободили и вскоре Пешков вывез ее в Париж. Интересно, что Зиновий не стал обращаться с аналогичной просьбой к своему родному младшему брату – Якову Свердлову, тогда являвшемуся Председателем ВЦИК, т. е. официальным главой молодой Республики Советов. Кстати говоря, отношения Горького с Яковым Свердловым, а всю семью Свердловых он хорошо знал еще по жизни в Нижнем Новгороде, и старший брат Свердловых – Зиновий («Зина»), был его крестником и приемным сыном, – остаются непроясненными в горьковедении.
Несомненно, под сенью Горького действовал в начальные годы сталинских репрессий «Политический красный крест» – единственная правозащитную организацию в СССР, просуществовавшая с 1922 до 1937 года, которую возглавляла Екатерина Павловна Пешкова.
…совершенно легально, почти два десятка лет существовал этот странный, кажущийся нам теперь совершенно немыслимым «Политический Красный Крест». <…> Когда-нибудь историки обязательно займутся изучением этого удивительного учреждения, как и личностью удивительного человека, его создавшего и отдававшего ему все свои немалые силы и немалые, неизвестно откуда взявшиеся, возможности. Одним именем Горького нельзя объяснить, каким образом Екатерине Павловне Пешковой удалось получить необыкновенное право легально помогать политическим заключенным и их родственникам; право узнавать, кто где находится, кого куда этапировали…
<…>
Сюда обращались родственники эсеров, меньшевиков, анархистов; родственники людей из «партий», «союзов», «групп», созданных, придуманных в доме неподалеку, за углом направо. Здесь выслушивали женщин, стариков и детей, чтобы невероятно скоро сообщить, где находится их отец, муж, жена, мать, брат, сын… Когда можно получить свидание, когда принимают передачи, когда – если нет для этого средств – можно прийти на Кузнецкий, 24, и получить продукты, белье.
<…>
Откуда брались эти продукты, эта одежда, эти, совсем немалые, деньги? Они приходили, главным образом, из-за границы, от ARA, от социал-демократических партий и учреждений, от разных благотворительных обществ, от богатых людей. А может, и совсем небогатых, может, и от почти бедных. Кто знает, как собирались эти деньги и как они шли сюда? Знала об этом, вероятно, только сама Екатерина Павловна [РАЗГОН. С. 276–278].
Известно также, что
Многие сионисты, получившие разрешение на выезд из СССР в двадцатых и тридцатых годах, обязаны этим Е. П. Пешковой, Ей принадлежит не последняя роль в освобождении из советского заключения Любавического ребе. <…> В память Е. П. Пешковой в Израиле посажена роща (sic!) [Агурский-Шкловская. С. 23].
В 1922 году Горький помог Виктору Шкловскому, вырвавшемуся из лап ГПУ, – как эсер он был арестован и ему грозил расстрел, перебраться из Финляндии в Берлин. Уже находясь в Берлине, Шкловский писал ему, как единомышленнику и товарищу по несчастью:
Мой роман с революцией глубоко несчастен. На конских заводах есть жеребцы, которых зовут «пробниками». Ими пользуются, чтобы «разъярить» кобылу (если ее не разъярить, она может не даться производителю и даже лягнуть его), и вот спускают «пробника». Пробник лезет на кобылу, она сперва кобенится и брыкается, потом начинает даваться. Тогда пробника с нее стаскивают и подпускают настоящего заводского жеребца. Пробник же едет за границу заниматься онанизмом в эмигрантской печати. Мы, правые социалисты, «ярили» Россию для большевиков. <…> Если бы коммунисты не убивали, они были бы все же не приемлемы [ФРЕЗИНСКИЙ (II).С. 32]. <…> Дружба Шкловского с Горьким знала свои приливы и отливы; в Берлине они, в итоге, поссорились, и в 1925 году Горький писал Федину резко: «Шкловский – увы! “Не оправдывает надежд”. Парень без стержня, без позвоночника и все более обнаруживает печальное пристрастие к словесному авантюризму. Литература для него – экран, на котором он видит только Виктора Шкловского и любуется нигилизмом этого фокусника. Жаль». С позвоночником тогда были уже проблемы и у самого Горького [ФРЕЗИНСКИЙ (II). С. 34],
– его ничуть не меньше гнуло время. Они оба, хотя и каждый по своему, понимали, «что “время виновато”», о чем Шкловский с присущей его стилю афористической образностью сказал в конце своей жизни:
«Понимаете, когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости». Образ, что и говорить, производит впечатление [ФРЕЗИНСКИЙ (II). С. 34].
«Большевик» Горький и в годы Революции, и сразу же после нее активно помогал «эсеру» Шкловскому: «отмазал» его через Я.М. Свердлова от обвинений в участии в эсеровском мятеже, поселил у себя в квартире на Кронвекской в Петрограде в 1920 году, а затем в Берлине, подкармливал, опекал [29] .
29
Затем Горький и Шкловский поссорились и в 1930-х годах их отношения были весьма натянутыми, о чем Шкловский говорил в конце своей жизни следующее:
Переписка Горького с г. Ягодой, Р. Ролланом, П. Крючковым, ставшая известной только в самом конце ХХ века, показывает, что вернувшись на родину, писатель в 1930-х г.г. так же активно спасал жертвы террора [СПИРИДОНОВА (II). С. 234].
Даже Григорий Зиновьев, враждовавший с Горьким на в годы Гражданской войны, проиграв в середине 1920-х годов в борьбе со Сталиным и оказавшись затем как «враг народа» за решеткой, именно к нему обращается с просьбой о помощию. Делая этот шаг
Зиновьев отделяет Горького от непосредственного окружения Сталина. В глазах Зиновьева Горький – последняя сила, не только не подчиненная «Хозяину», но способная сама повлиять на него [БАСИНСКИЙ (II). С. 5].
Мы были дружны до тех пор, пока я не написал о нем. Мы не поссорились, но разошлись. (Не надо писать о своих друзьях, если вы хотите сохранить их дружбу) [Галушкин].
Перечень благодеяний Горького, всю свою жизнь помогавшего обращавшимся к нему людям, огромен, но ни у кого из горьковедов до сих пор не достало желания собрать сведения о них воедино, проанализировать и опубликовать с благодарностью к памяти писателя и в назидание потомкам. И это при том, что в «новой России» биография и литературное наследие Горького по-прежнему являются объектом масштабных научно-критических исследований.
Знаменитая русская революционерка, в 1922 году высланная большевиками из России, Е. Д. Кускова, хорошо знавшая Горькова и понимавшая, что к чему и почему, утверждает, что:
Теоретически Октябрьскую революцию <Горький> должен был принять полностью. Однако полностью он ее не принял. Это можно доказать многими фактами. В чем же дело? В том ли, что сильны были пережитки эпохи прошлого или же сама революция дала такие скачки, такие пируэты, которые никак не гармонировали с романтизмом Горького? Задача, решение которой должно быть дано его биографами. <…> С самодержавием Горький мог разговаривать на этом гордом эмигрантском языке. С пролетарской республикой он, «родоначальник пролетарской литературы», он, буревестник, «сын народа», сделавшего величайшую из революций, так разговаривать не смог. В этих взаимоотношениях даже не с советской властью, а с революцией, – корень его мизантропии, в качестве «полувысланного», и его дальнейших настроений. Развести Горького с этой анархо-босяцкой революцией – это не только смешно, но и невозможно, уже потому, что в рядах современной, послереволюционной эмиграции ему место не было и быть не могло: современная русская эмиграция – в массе своей – больше всего на свете ненавидит разного рода буревестников [КУСКОВА].
Поэтому вторая эмиграция Горькова (официально – отъезд на лечение) была столь же неизбежна и обусловлена теми же причинами конфликта с властью, как и первая. Однако его статусное положение в 1921–1929 годах в корне отличалось от того, в каком он пребывал в период 1905–1913 годов. Всю семилетку Каприйской эмиграции Горький официально находился под судом и активно занимался антиправительственной деятельностью. В Сорренто же он жил как пансионер Советского правительства, которое исправно выплачивало ему солидную ренту. Ни о какой серьезной критике власти, не говоря уже о противоборстве с ней, здесь речи быть не могло. Лишь в первый момент, что называется с пылу с жару, очутившись в 1921 году за границей, Горький выступил в Берлине с критикой Советской власти и ее руководителей, впрочем, весьма умеренной и осмотрительной – см. в гл. III и IV о его интервью Шолому Ашу для нью-йоркской газеты «Форвертс» и полемике по этому поводу за рубежом и в СССР.
В статье «О русском крестьянстве» [ГОРЬКИЙ (IV)] – своей самой «одиозной» работе, как по мнению большевиков, запретивших ее к печати в СССР, так и современных критиков писателя [30] , Горький четко и последовательно описывает свое видение Революции, отношение к ее большевистским вождям и русскому народу, говоря о котором он – подчеркнем особо! – всегда имел в виду крестьянство, составлявшее более 80 % всего тогдашнего населения России. При всей своей жесткости, нелицеприятности и даже оскорбительности, высказывания Горького о русском народе отнюдь не звучали в то время для русского уха как нонсенс, ибо в своей обличительной публицистике писатель следовал по стопам всех русских революционно настроенных демократов, в частности Герцена и Чернышевского [КАНТОР]. Последний, например, задолго до Горького, выражая аналогичную точку зрения, писал:
30
По мнению П. В. Басинского, эта статья явилась одним из первых литературно-идеологических обоснований будущей сталинской политики сплошной коллективизации. В связи с ней в русской эмигрантской прессе появился неологизм «народозлобие» [БАСИНСКИЙ (I). С. 368]