Город
Шрифт:
Тем не менее Сароан послушно закрыла глаза и опустила голову в снег.
– Мне жаль, – повторил Рийс.
Вернувшись в седло, он взял повод ее лошади и поднял Разлучника в рысь. Потом оглянулся. Пятнышко смятого тряпья в сплошной белизне… Снова пошел снег.
По пути назад в Город Рийс чувствовал, как внутри закипала черная злоба. Амита погибла ни за что ни про что, а теперь еще Сароан. Заговор внушал ему все меньше доверия. Он знал всего нескольких его участников, и вот уже двое из них были мертвы. А через пять дней во дворец вторгнется ударный отряд – и его собственные ребята будут стоять насмерть, чтобы не допустить их к императору. Он был согласен с Сароан только в одном: если кто и мог убить императора, так это Эриш. Но Эриш совершенно не ориентировался в дворцовых
«Боги! – думалось ему. – Во что ты скоро вляпаешься, Эриш?»
Когда они вновь подъехали к Лепным воротам, Рийс принял решение. Он не сумел спасти ни Амиту, ни Сароан. Но он сумеет сохранить жизнь Эришу, и Эвану Броглану, и своим людям… и, возможно, сотням солдат, хранящим верность Городу.
Не будет никакой попытки цареубийства, если к тому времени император будет уже мертв.
Значит, у Рийса было на это время до Пира призывания…
Часть шестая
Пир призывания
35
Боги вод и ветров были многочисленны и разнообразны. Общей у них была только одна черта – капризная переменчивость настроения. Древние предки горожан поклонялись четырем ветрам; нынешнее, менее набожное поколение молилось лишь богу северных ветров, чье постоянное присутствие не оставляло сомнений. Простонародье славило богов морей, рек и дождя, снега, молний и грома. Селяне, чья каждодневная деятельность полностью зависела от прихотей погоды, молились всем этим богам, равно как и низшим божествам тумана, мороза и благодатной утренней росы.
Элайджа лежал на дне лодки, беспомощный в схватке с морской болезнью, и взывал сразу ко всем. Временами ему казалось, будто он улавливал перемену в движении суденышка, некое ослабление качки, и его молитвы сразу делались горячее: он воображал, будто страдания подходят к концу. Но потом волны снова вздымались, и вместе с ними – его несчастный желудок, к настоящему времени уже совершенно пустой, если не считать нескольких с трудом сделанных глоточков воды.
Он провел нескончаемые дневные часы, уставившись в серые доски перед своим лицом. Суденышко, некогда бывшее рыбачьей лодкой, а ныне повышенное до звания военного корабля, неистребимо воняло рыбой. Элайдже даже казалось, он мог разглядеть отпечатки чешуек, присохших к доскам. Потом ему начинали мерещиться в них чьи-то лица…
Плавание длилось целых трое суток. Караван из четырех лодок путешествовал под покровом темноты, а днем прятался за островами и скалами, избегая встреч с кораблями Города. Лодка была широкая и низкобортная. Заметить такую можно только вблизи, зато кренило и раскачивало ее немилосердно. Из примерно полусотни солдат, взошедших на борт, море щадило лишь очень немногих. Элайджа весьма сомневался, что, оказавшись на берегу, сумеет хотя бы встать на ноги. А воинам нужно было еще и драться! В человеческих ли это силах?
– Попей, малыш, – сказал кто-то.
Несчастный Элайджа молча замотал головой.
– Пей! – Сильная рука приподняла его за шиворот, и в рот ему сунули горлышко бурдючка.
Отказываться было бессмысленно. Элайджа глотнул чуть-чуть воды, внятно отдававшей нестираными носками, и постарался удержать проглоченное в себе.
– Вот и молодец. – Ловчий бережно уложил его. – Терпи, недолго осталось.
Он всегда так говорил. Элайджа перестал верить ему еще два дня назад.
Здоровяк-северянин по своей воле взялся присматривать за парнишкой. Поил его, время от времени заставлял съесть немного вяленого мяса и хлеба. Сам Ловчий был совершенно нечувствителен к качке. Наоборот, наслаждался: день-деньской смотрел на серые волны, по-собачьи нюхая воздух. Нынче утром, пока лодка еще покачивалась на ночном приколе, Ловчий вдруг сдернул с себя одежду, вылез за борт и принялся плавать в море – просто так, без всякого смысла. Остальные солдаты орали и улюлюкали. Северянин влез обратно – с рыжих кос стекала вода, белую кожу от холода покрыл пятнами румянец – и застенчиво пробормотал: «Того… помылся чуток». Элайджа, однако, понял, что тот сделал это просто ради удовольствия, и даже сам немного духом воспрял.
– Смотри, – сказал Ловчий, указывая на восток. – Земля!
Но Элайджа и прежде видел землю, и провести его не удалось.
На некоторое время он уснул. Во сне он упорно лез на высокую скалу. Правда, скала была пряничная, так что иногда он останавливался поесть. Кто-то находившийся ниже знай гнал его вверх, но ему было необходимо погрызть немного пряника, хотя желудок был полон, а свиток планов, зажатый под мышкой, так и норовил выскользнуть…
Когда он проснулся, везде царила кромешная тьма. Элайджа почувствовал себя лучше, потому что лодка в самом деле стала меньше раскачиваться. Наверное, нашли укромное место и остановились на ночь. Суденышко скрипело и стонало, он слышал, как по ту сторону дощатого борта плескалась вода. Легкий снегопад, провожавший их от самого Адрасто, успел превратиться в неторопливый пронизывающий дождь. Одежда Элайджи промокла. Кругом раздавался храп, пахло человеческими телами, скученными на слишком малом пространстве. Рядом слышались приглушенные голоса.
– Как нога? – спрашивала Ловчего женщина.
– В порядке, – коротко ответил северянин.
Обсуждать изувеченную лодыжку ему явно не хотелось.
– Когда утром доберемся до берега, вперед особо не лезь, – сказала ему Индаро, старшая на борту. – За три дня плавания у тебя там небось все подвижность утратило. Если сразу натолкнемся на сопротивление, в первых рядах тебе делать нечего!
Северянин промолчал, но настолько красноречиво, что Индаро добавила:
– Еще успеешь подраться.
– Мне что, так при сопляке нянькой и состоять? – хмуро спросил он.
Индаро помялась. Элайджа знал, что она совсем не то имела в виду.
– Нет, – сказала она. – Я и так двух телохранителей к Элайдже приставила. Тебе лучше держаться позади, потому что в первых рядах ты будешь помехой, пока ногу как следует не разработаешь. – И деловито добавила: – Это приказ!
Встретив Индаро в Старой Горе, Элайджа поначалу слегка ее боялся. Он никогда прежде не имел дела с воительницами. В Чертогах ему попадались только шлюхи и старые грымзы. Те все время улыбались: одни – чтобы завлечь, другие – заискивающе. Индаро улыбалась редко, зато между темными бровями залегли глубокие вертикальные складки. Элайджа на всякий случай старался поменьше попадаться ей на глаза. Но на следующий день после той первой встречи она сама подошла к нему и сдержанно поведала о своем свидании с Эмли и Бартеллом в Чертогах, уже после потопа. Очень подробно, не упуская ни единой детали, рассказала ему о сестре. А потом еще раз, когда он попросил. Он знал, что, по крайней мере, некоторое время после разлуки Эм была еще жива, но впервые видел кого-то, кто с ней говорил, пусть и восемь лет назад. Он с жадным вниманием впитывал каждое слово…
В свою очередь Элайджа рассказал Индаро, как познакомился с Рубином. Она, как выяснилось, знала, что ее брат поселился где-то в Чертогах, поэтому и сама там оказалась. Но за два года, проведенных в сточных подземельях, отыскать брата ей не удалось. Как хотелось Элайдже рассказать ей о судьбе Рубина! Увы, он и сам этого не знал…
Потом Старой Горы достигла весть о гибели Амиты, а еще через несколько дней прибыл сверток ветхих бумаг, содержавших планы дворца и сточных тоннелей. За этот сверток девушка заплатила своей жизнью. Элайдже никто не мог объяснить, как погибла его верная подруга. Сам он помнил ее бесстрашие и знал только одно: она пожертвовала собой, чтобы у него появился шанс преуспеть. Элайджа много ночей оплакивал гибель Амиты, а днем бился вместе с Индаро над добытыми планами, мысленно воссоздавая прочные каменные стены, тоннели и водоводы из выцветших линий на ломкой бумаге, разостланной перед ними на столе.