Вздохнет, всплакнет валторна электрички,недостижимый миф.По решке проскользнет сиянье спички,весь мир на миг затмив.Вспорхнет и в ночь уносится валторна.Пути перелистать,как ноты. О дождливая платформа,как до тебя достать?Пустынная, бессонная, пустая,пустая без меня,и клочья туч на твой бетон слетают,как будто письмена,и, хвостиками, точками, крючкамичертя по лужам след,звенят они скрипичными ключамиушедшей вслед.
О дождливая платформа, / как до тебя достать? Гудки электричек, шедших от Савеловского вокзала к Белорусскому, доносились до тюрьмы, и я явственно представляла себе платформу на Бутырском валу, но ее там нет.
«Как вольно дышит Вильно по холмам…»
Как вольно дышит Вильно по холмам —как я после последнего объятья.Но почему задернуты распятья?И почему расстаться надо нам?Под пеленою пыли дождевой,под мартовскою снежною завесойответит голос за рекой, за лесом,за Польшею и, значит, за Литвой.Откликнется и скажет, почему,и скажет: Ни к чему твой плач ему.И этот тихий голос на горе —как дрожь души на утренней заре.
Вильно – польское название Вильнюса.
Но почему задернуты распятья? Действие происходит на католической Страстной неделе.
«Протяжная вечерняя трава…»
Протяжная вечерняя трава,прижми лицо к лицу и стебель к стеблю,над степьюпредвестие зимы виденьем Покрова.Заря звезды висит, как будто в петлюпродела голову, кровавы дерева,но первая роса по-прежнему права,но лик земли с заоблачностью сцеплен.А белый чад, застлавший горизонт,болота иссушённого исчадье,какое он еще сулит несчастье,любви погибель, городу разгром,или в пыли дорожной легкий следсотрет навеки, до скончанья лет?
А белый чад, застлавший горизонт, / болота иссушённого исчадье.. . Лето 1972, когда под Москвой горели торфяники (в первой публикации стоит дата – 14 авг. 1972).
«Но что на этом темном этаже…»
Но что на этом темном этаже,где даже лифт боится задержаться,что там за дверью, в глубине, в душе,где даже пятна света не ложатся,где капелька по капельке течетночная тишина и поволока,где проволока тонкая сечет,едва коснешься звездного порога,где повилика вьется по стене,холодная и влажная на ощупь,и палевых ресниц не видно мне,и не проникнет голос твой извне.Площадка этажа пуста, как площадь,как площадь в некончающемся сне.
«Не выплыву, не доплыву…»
Не выплыву, не доплыву.На облаках, как наяву,роняют чайки плач в Неву,и этот сизый хрип,и эти капельки свинца,где нет ни смерти, ни конца,где целят в бедные сердца,но не достанут их.Когда высокая росапечаль возносит в небеса,когда осталось полчасадо солнечных ворот,на тинистом холодном дне,в зеленой вязкой глубиневоронку прокрутил во мнекрутой водоворот.Я ж знала, что не может быть,что не дана мне ваша прыть,что мне не выплыть, не доплыть,я же сказала вам!Но, как болванчик неживой,вы покачали головой,и я мелькнула над Невой,и я осталась там.Всплывают
ловкие пловцы,любови легкие ловцы,срезают пену с волн – с овцытак состригают пух.В последней жалкой наготе,не на кресте, не на гвозде,полу в песке, полу в воде —чей взор навек потух
«Что там за шорох…»
Т. Борисовой
Что там за шорох?Это шоссе обо мне скучает.Что там за шелест?Это ветер осину качает.Это в Апшуциемсешепчутся волны залива.Это небо над Балтикойждет моих глаз,чтобы дождь со слезами смешался.
Это ветер осину качает. / Это в Апшуциемсе / шепчутся волны залива. Апшуциемс – рыбацкий поселок (название от латышского «апшу» – «осина») на берегу Рижского залива, где в те годы отдыхало несколько семей, в т. ч. и Борисовы (продолжавшие туда ездить и в последние годы, уже с внуками). Я там побывала дважды, в 1972 и 1973: один раз – с моим крестным сыном, поэтом Дмитрием Бобышевым, другой – с моим старшим сыном Ярославом. Увы, здесь же, в Апшуциемсе, 29 июля 1997 утонул глава семьи – Дима (Вадим) Борисов (см. дальше стих. «Перекличка»).
«Москва моя, дощечка восковая…»
Москва моя, дощечка восковая,стихи идут по первому снежку,тоска моя, которой не скрываю,но не приставлю к бледному виску.И проступают водяные знаки,и просыхает ото слез листок,и что ни ночь уходят вагонзакис Казанского вокзала на восток.
Москва моя.. Из советской песни: «…Москва моя, ты самая любимая». Вообще очень советский оборот, взятый здесь «наоборот», хотя и «моя», и «любимая» – все правда.
…и что ни ночь уходят вагонзаки / с Казанского вокзала на восток. Основные вокзалы отправления тюремно-лагерных этапов из Москвы – Ярославский и Казанский, меня в Казань везли с Казанского (начало января 1971).
«В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою тенью…»
В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою теньюи влажной рукой проведешь по границе незримойзадернешь завесу и горько предамся и тьме и смятеньюпронзая рыданьем родимый пейзаж полузимнийРаскатаны полосы черного льда на промокших аллейкахалеют полоски зари в бахроме абажураскамеечка скользкая слезная полночь немолчная флейтавсе дергает за душу как за кольцо парашютаИ к этим до дна промороженным и до горячки простывшимвпотьмах распростертым убогим моим Патриаршимприльну и приникну примерзну притихну поймешь ли простишь лисбегая ко мне по торжественным лестничным маршам.
…родимый пейзаж полузимний (…) И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим / впотьмах распростертым убогим моим Патриаршим.. Издатели «Трех тетрадей стихотворений» указали, что Патриаршие пруды – место, где начинается действие «Мастера и Маргариты» (примечания составлялись без моего участия), но к стихотворению это не имеет никакого отношения. Патриаршие (в то время, кстати, Пионерские – но так их никто не называл) – это действительно «родимый пейзаж». В 1939–1950 я жила на ул. Чайковского (ныне по-старому Новинский бульвар) и уже в 4–5-летнем возрасте путешествовала по ближним и относительно дальним окрестностям, в т. ч. и в районе Спиридоновки, Большой и Малой Бронных, Трехпрудного, Патриарших.
«И знойно, и пыльно, и пух тополиный…»
И знойно, и пыльно, и пух тополиныйложится удушливой пухлой перинойна горло, на год и на город.И полузадушенный, полуразбитыйнад высохшим руслом иссохшей ракитойи алчет и жаждет мой голос.
Спеши насладиться касательной негой слепого дождя,покуда не ссохлась земля и не высохло небо,покуда бегут в берегах полноводны Нева и Онегаи порох подмокший не стронулся с лона ружья.