Горы моря и гиганты
Шрифт:
— Неважно, Ходжет Сала, — вот тебе другая.
— Под тем деревом я принял твои поцелуи. И понял, как сладок может быть человек.
— Прими меня теперь. Я хочу, чтобы ты меня полюбил.
И пока по телу его разливалось тепло, он тихонько гудел: «Я хочу взять ее с собой. Я буду странствовать с нею». Погрузился в грезы, потом взглянул на свою морщинистую руку… и мысль эту похоронил.
По цветущей долине Гаронны они на телегах, запряженных плохонькими лошаденками, ехали на восток. По пути им попадались поселенцы и другие исландские ветераны: на засеянных рожью полях, среди деревьев (этих сбрасывающих листву тихих существ, способных вновь покрываться зеленью). Если кто из бывших исландских моряков прибивался к ним, ему разрешали остаться; Крутой Обрыв смотрел сквозь пальцы на то, что Венаска
Вдруг навстречу им потоком хлынули толпы с севера. Крутой Обрыв послал своих людей на разведку — к этим кочующим группам, задержать которые не было никакой возможности. Все они хотели переправиться через реку, на запад. Забирались в горы, спрашивали, где здесь найти укрытие. А потом пришло время, когда люди Кюлина (находившиеся уже недалеко от градшафта Лион) и днем и ночью слышали треск, крики. Пламя грандиозного пожара бушевало над Лионом, порой сменяясь заволакивающим все небо черным дымом. Мимо отряда Кюлина бежали толпы плачущих обессиленных людей, белых и темнокожих.
Власть над градшафтом Лион делили между собой три гиганта: две человекосамки и один человекосамец. Все другие господа были задушены. Эти трое собирались превратиться в пар, чтобы в таком виде отправиться к Делвилу. Но их крепкие, откормленные камнями и землей тела пока что сопротивлялись жару. Гиганты — в этом месте — заставили полыхать всю долину Роны, включая новые леса. Из котловины взмывало вверх пламя горящего градшафта. Тафунда, человекосамка величиной с гору, стояла, раздвинув ноги, над пламенем, которое лизало ей икры, и мочилась в него; двум другим гигантам она говорила, что они должны ей помочь: она никак не может расплавиться. Еще один гигант разлегся на земле старого пригорода Макон[117] — словно огромная кипа синего шелка. Тело уже нельзя было распознать, огонь пожирал его; гигант боролся с огнем, хотевшим его уничтожить, распылить. Напряжением всех чувств человекосамец удерживал свое тело от распада, как бы оно ни растягивалось и ни менялось; огонь поджаривал его и так и этак, но боли гигант не ощущал. Дышал он редко, всю влагу из себя уже выпустил; однако ветер пока не мог сдвинуть с места эту синюю глыбу. И тут человекосамка Куссуссья (третий гигант), чья голова торчала на юге из полыхающего котла Лионской впадины, крикнула (казалось, голос донесся изнутри Земли): «У нас что — так много времени? Чего мы цацкаемся с огнем!» Смеясь, она сорвала с груди панцирь гигантов: лоскут исландского турмалинового полотнища; скомкала его и потерла этим комком прибрежную скалу. Треск. Зеленое остроконечное пламя. Тело Куссуссьи рассыпалось искрами выше туч. Струя горячего воздуха подняла с земли и Маконского гиганта. Он поплыл, колыхаясь: синяя воздушная тварь. Щупальца, как у моллюска, протянул к Тафунде, которая ухватилась за него, потому что, хотя сама полыхала, все не могла сгореть. Он потащил за собой это дергающееся стонущее чудовище.
Кюлин неподвижно стоял на горе Пилат[118]; он и его люди видели, как Маконский гигант, волоча за собой что-то черное, извивающееся, облетел вокруг здешних гор и направился на северо-запад. Исландские ветераны хотели спуститься в речную долину; но не смогли из-за зловонных испарений пожарища. Поток беженцев внезапно схлынул. И, поднявшись на последние из восточных холмов, вся колонна разом остановилась. Речная долина расширилась и напоминала теперь болото: следы ног гигантов; холмы, снесенные в ходе их междоусобицы; на северо-западе — рухнувшая в долину гора. По всей равнине — дымящиеся руины домов. Из-под обломков выбираются люди, животные. От борьбы гигантов, от последующего пожара пострадали и поселения. Огонь обрушился на бегущих, словно вулканическая лава; теперь его жертвы, скорчившиеся, черно-бурыми кляксами пятнали дороги; возле некоторых стен, загораживающих проход, трупы громоздились во множестве.
На восточных холмах, вдоль склонов которых поднимались клубы черного дыма, некоторые исландские ветераны, мужчины и женщины, с горестными криками бросались на землю, прятали лицо в ладонях, плакали; зажимали себе уши: призрак Гренландии, образы исландских вулканов вставали перед ними. Большинство людей словно застыли на месте; ожесточенно настаивали, что надо двигаться дальше. Кюлин, с холодным выражением лица, стоял между ними, смеялся нарочито высокомерно:
— Они сами готовят себе конец. Проклятые гиганты. Да будут прокляты их драконьи лапы, которым мы в свое время помогли! Я мог бы растерзать этих чудищ, хотя фактически сам их создал. — Всхлипнув, он горестно вскинул руки. — Не хочу больше смотреть на такое. Огонь, вот о тебе я могу думать. Исландский огонь, огонь в небе, огонь в моем теле — уничтожь их! Сожги, низвергни! Не карай больше нас. Взгляни, как мы страдаем!
Теперь он плакал навзрыд, вместе с другими. Он заставил их спуститься с холмов. Чтобы они увидели сгоревших, затоптанных, страшные тела раздавленных.
— Пусть кто-то и говорит, — горевал Кюлин, — будто нет разницы между человеком и деревом или, допустим, кучей песка. Человек не то же самое, что они; не то, что воздух и камни. Камни разбились, ибо гиганты их растоптали; мне жаль деревьев, тоже ими растоптанных. Но несравненно горше видеть погибших людей! Смотрите: это всё люди. Не просто мускулы, и кости, и кожа. Гиганты о таких вещах не задумываются. Я — прежде — тоже об этом не думал. А ведь все эти люди жили. Теперь их нет.
Вокруг него плакали:
— Мы хотим отсюда уйти. Зачем нам в эту юдоль печали?
— Мы должны спуститься туда. — Крутой Овраг побледнел, на лбу и на щеках у него выступили красные пятна. — Сколько ни смотреть на такое, все будет мало. Это огонь, разложенный специально для нас. Идите за мной. Сгибайте себя, ломайте, оттаивайте. Большого вреда не будет. Оглянитесь: что тянется по небу на северо-запад? Зло торжествует, оно еще будет лютовать там — так же, как лютовало здесь. Для нас это позор. Не будет большого вреда, если мы сломаемся. Все мы. — И снова он всхлипнул, сжал кулаки, сощурил глаза: — Пусть кто-нибудь, кто бы то ни было, уничтожит их. Огонь, уничтожь их, развей по ветру! Преврати в пыль! Пусть от них не останется ничего!
И они брели все дальше по ужасной долине — пока плот, который переправился с восточного берега, не изверг им навстречу толпу обезумевших искалеченных людей. Тогда они сами погрузились на этот плот, поплыли по окутанной дымом реке к другому берегу. Кюлин, пока они плыли, их подстрекал:
— Это вода. Смотрите на нее, все. Плакать вам не о чем. Здесь можно утонуть. Если кого-то уже достаточно поджарили, здесь он сумеет утонуть. Убраться с земли.
Безмерным ужасом было то, что открылось им на плоском восточном берегу. Потрясенный и ненасытный, Кюлин желал видеть сам и показывать своим спутникам все новые детали Катастрофы. Он заставил людей приблизиться к зияющему зубчатому кратеру (ведущему в подземный Лион), откуда недавно вылетела, смеясь, жуткая человекосамка. Кюлин жестоко их провоцировал:
— Здесь тоже можно броситься вниз. Великанша, правда, не сумела испепелить себя, но для нас-то, обычных смертных, жара вполне хватит.
Много дней им не удавалось уговорить Кюлина покинуть долину мертвецов. Кое-кто даже заболел. Суровый Кюлин наблюдал за такими со злобой и удовлетворением. Глаза его вспыхнули, когда ему сообщили, что сколько-то ветеранов сбежало: одни — потому что себя не помнили от отвращения; другие — когда осознали, что более не вынесут этой муки.
— Мы должны пока оставаться здесь; увидим, кто выдержит до конца.
Они хватали его за руки:
— Ты хочешь принести нас в жертву. Но мы к этому не готовы.
— Лучшая участь для нас — сгореть. Подражая гигантам. Мы тогда тоже превратимся в облака и перенесемся в Лондон…
Однажды вечером, когда все бродили, выслеживая собак, мясом которых питались, Кюлин наткнулся на Венаску: та, закутанная и сгорбившаяся, попыталась от него уклониться. Он потянул за край покрывала:
— А, Венаска! Ты-таки мне встретилась! Прекрасно! Прячешься от меня? Подумать только: с нами, на Роне, — Венаска! Я-то о тебе и думать забыл.