Горы моря и гиганты
Шрифт:
— Красивая жизнь, — шепотом сказал он, — красивые деревья, красивый туман!
Она помогла ему встать, он погладил ее плечо.
— Почему ты так смотришь на меня, Мардук?
— Я не думал, что такое возможно.
Ее глаза сияли; он все еще боялся впасть в беспамятство и потому отвел взгляд от этих опасных глаз.
— Красивый туман, красивое дерево, красивый… — он привлек Элину к себе, — человек. Человек красив. Красивы его волосы. И пальцы. И уши. И шея.
— Так ведь все это всегда было.
— Человечьи волосы, человечья ладонь, искалеченное плечо! Как же я виноват перед вами…
— У меня есть еще одно плечо, Мардук.
— Ты, здоровое плечо, и ты — бедное, пострадавшее, — Мардук просит у вас прощения!
В болотах к югу от Гриндервальда Мардук снова принялся за свою работу. В этом районе желающих присоединиться к отряду не находилось: из-за опасности такого рода работы и сомнительной славы консула. Чтобы достигнуть ощутимого результата, нужно было отнять оружие у Цимбо и перешедших на его сторону воинов. Ганноверский отряд Мардука потерпел ряд неудач. Действовал с переменным успехом. Хрупкая Элина сражалась вместе с мужчинами.
Во время крупной диверсионной операции, которую возглавлял консул и которая закончилась уничтожением почти всего тяжелого оружия, принадлежавшего бандам (бывшим воинским ордам) на восточном берегу Эльбы, Мардук — сильный и хладнокровный, как благородный олень — перед каждой вылазкой сам снаряжал Элину. Они все носили зеркальную одежду и могли предпринимать что-то только в ясные солнечные дни.
Однажды, когда Мардук поправлял на панцире Элины зеркальные чешуйки (расположенные, подобно черепице, перекрывающими друг друга рядами; их надо было настраивать в зависимости от освещения, поворачивая, как корабельный парус), она приоткрыла уже застегнутый воротник и подняла с лица забрало.
— Стой спокойно, — попросил Мардук.
Она сбросила шлем, отошла от Мардука, заперла изнутри дверь комнаты:
— Не о панцире… Не о панцире думай. Обо мне!
— Мы сражаемся, Элина.
— Сражаемся. Но сражаемся-то мы. И потом, за что мы сражаемся?
— Ты сама знаешь.
— Я, среди прочего, — за тебя. Ты должен меня познать.
— Не сейчас, Элина.
— Сейчас. А то когда же? Прямо сейчас.
Когда они обнялись на соломе, он будто впервые увидел ее глаза, руки. Она, обхватив жестко-жилистое волосатое тело, бормотала:
— Нет во мне ничего, что бы не принадлежало тебе. Завладей всем. Все-все возьми! Без остатка.
Она нырнула в него, как в воду, размякла-растворилась.
Он выдохнул:
— Не называй меня больше Мардуком. Кто он вообще такой?
Она едва не умерла в его объятиях, хотела умереть.
Он лепетал, уткнувшись в ее ключицу:
— Я буду жить вечно. Буду жить вечно!
БОЛЬШАЯ диверсионная операция, предпринятая в районе Хельмштедта и Гарделегена[52], в результате которой изменившие консулу банды потеряли почти все свои тяжелые орудия, уменьшила число соратников Мардука наполовину. Тогда же погибла и Элина. Когда она, невидимая, направила оставшийся без охраны гигантский огнемет (вроде тех, что были в ее тюрьме) на проходящую мимо группу вражеских предводителей — с непростительным легкомыслием, ведь ничто не мешало ей просто уничтожить аппарат, — пламя перекинулось на нее, испепелило и ее, заодно с теми мужчинами.
Мардук подгонял вернувшихся. Нужно было торопиться. Теперь Цимбо, который еще владел оружием, обладал громадным преимуществом по сравнению с прочими бандами и мог легко подчинить их своей власти. Люди Мардука во время последней операции захватили мало аппаратов, их зеркальная броня сильно пострадала. Попытка атаковать лагерь Цимбо, прекрасно укрепленный, была отчаянным риском.
И попытка эта не удалась. С самоубийственным мужеством сражались атакующие — горстка человек в пятьдесят, еще сохранявшая верность Мардуку. Как машина, как локомотив, который не думает о собственной безопасности, а просто несется вперед по рельсам и, столкнувшись с другим поездом, разбивает его и себя: так же и они с отчаянной смелостью устремлялись в атаку (часто — ясно различимые в своей поврежденной зеркальной броне) и изничтожали, ударами или выстрелами, чувствительные потроха аппаратов, до которых им удавалось добраться.
Мардук направился туда, где стояла машина, о наличии которой он догадался по особым шлемам и защитным плащам обслуживающего персонала. Но недалеко от этой машины — чего он не знал — располагалась вторая, такая же.
Шагая по замерзшей глине, этот суровый долговязый человек внезапно почувствовал, что ему трудно идти: что-то будто оттягивает его колени назад, прижимает подошвы к земле. Но ему надо было вперед; он собрался с силами, попробовал, повернувшись боком, пробиться таким образом. Потом, на секунду расслабившись, сделал рывок, чтобы или прорваться, преодолеть незримое препятствие, или отскочить от него. И почувствовал: что-то (сперва пружинисто, потом — скорее вязко) удерживает его на месте. Он понурил голову, клонил-вклинивал колено вниз. Это получалось. От напряжения лицо и шея раскраснелись, опухли. И медленно-медленно Мардук это одно колено согнул. Сумел медленно-медленно — как если бы хотел сняться с места и полететь — отделить от туловища одну руку. Он будто преодолевал сопротивление камня. Другое колено консул тоже согнул, чтобы опуститься на землю. Но что-то удерживало его за грудь. Верхняя часть туловища была так тесно и крепко зажата, что он, пытаясь высвободиться, приподнял ноги, оторвал обе ступни от земли. Весь как-то криво извернувшись, он глянул на них, вниз, — и охнул: его ступни косо висели на высоте в несколько пядей над жесткой глинистой поверхностью. Один ботинок соскочил с ноги и тоже завис над землей: стоял, отчетливо различимый, в воздухе, на носке, — под босой белой стопой, вяло шевелящей пальцами. Мардук парил. Он медленно оседал, опрокидывался. Но как ни напрягал силы, далее после многих часов упорной борьбы, пинков в пустоту, попыток найти опору он так и не приблизился вплотную к земле.
Наклонившись вперед, завис он над землей, как в падении: его тянуло вниз, но достичь земли он не мог. Руки — согнутые в локтях, отнимающиеся, инертные — лежали как на подушках, и вместе с тем словно зажатые в тисках. Даже ни одного из растопыренных пальцев не мог он согнуть. И когда Мардук в очередной раз предпринял яростную попытку перевернуться, его остановила ужасная боль. Он исхитрился взглянуть на левую руку. Оттуда, оттуда исходила жгучая — впору зареветь — боль. Пальцы, он видел, неестественно напряжены, отогнуты назад, к тыльной стороне ладони, — но такие же прямые, как раньше. Они все сломаны, вывихнуты… Мардук тихо застонал.
Он боролся со своими веками. Роговица у него засохла, веки же — веки не закрывались. Ох, если бы он мог их закрыть! Он совсем перестал двигаться, боролся теперь только с этими маленькими мышцами: с веками. Миллиметр за миллиметром заставлял их опускаться все ниже, пока не остались лишь совсем узкие щелки. Теперь — какое счастье! — он ничего не видел.
За его лобной костью шебуршились мысли: «Они… они… они подловили меня. Теперь я в руках у Цимбо. Я пропал. Я в руках у преступников. Все было напрасно». Горячая яростная безымянная боль накатила на него. За бликующими полосами зеркального забрала дрожало наливающееся синью распухшее лицо. Щелки между веками наполнились слезами. Грудная клетка, горло пытались всхлипнуть. Но только хриплый стон вырвался из-за стиснутых зубов. Элина умерла. Почему он не бежал вместе с ней куда-нибудь, на запад, на юг, не стал там с ней жить? Почему не захотел просто жить с ней? Нежная Элина погибла, ни за что ни про что, ушла во тьму в пустоту, и он сам скоро отправится следом… Ионатан тоже умер…
Мысли беспорядочно разбухали за его лобной костью. Там был разрастающийся лес, лошади с пленницами, привязанными к канату; этих женщин тащили вниз, на бесконечно длинном канате, над колеей в поле…
С трудом втянул он в легкие воздух. Зеркальная чешуя царапала ему шею. Эту чешую он хотел бы с себя сорвать. Он трясся, дрожал, пытаясь добраться до своих уже мертвых ладоней, но не находил к ним дорогу. Хотел позвать черного капитана, Анжелелли. Язык не слушался.
Заколочен-впряжен в подобие саркофага был он.