Горят как розы былые раны
Шрифт:
Вытащив труп за ноги из-под кровати, он дотащил его до гостиной, раздел, сложил вещи в мешок и бросил к порогу. Потом выглянул за дверь, убедился, что на площадке никого нет, прислушался. Никого. Подошел к перилам и глянул вверх. По всему выходило, что, двигаясь к финалу, милиция застряла где-то между шестнадцатым и семнадцатым этажом. Может, чуть ниже.
Голландец вызвал лифт и стал ждать. Едва кабина остановилась на этаже и распахнула двери, он выволок труп из квартиры и затащил в лифт. Не ахти какая «зачистка», конечно. Скорее создание еще одного места преступления. Но лучше труп в лифте твоего подъезда, чем в твоей квартире. Не разделывать же его, в конце-то концов. Половина штата отдела
Нажав кнопку шестнадцатого этажа, Голландец вернулся домой и снова переоделся в любимый махровый халат. Белоснежный. На таком видна каждая пылинка. Помада на нем останется, даже если Соня не прикоснется к нему губами, а просто подышит.
Голландец заварил чай, набрал на трубке номер.
– Манкин, а кому поручено руководить работой по розыску яйца?
– Густаву.
Густав, имя которого, скорее всего по неизвестным причинам, прилипло к нему в далеком детстве, как к Голландцу прилипло – «Голландец», был специалистом по работам русских мастеров восемнадцатого-девятнадцатого веков. Поэтому ничего удивительного в том, что яйцо Черкасовой президент повесил на шею именно Густаву, не было. Интроверт, скорее профессор, чем сыщик, Густав любил безнадежные дела. Он считал, что как не дано ни одному снегопаду падать вверх даже в виде исключения, так не дано в виде исключения какому-то произведению искусства появиться и исчезнуть навсегда. Эта его дотошность позволила разыскать автопортрет Врубеля, который считался утраченным безвозвратно. Густав был действительно специалистом экстра-класса. Хотя в своей второй, «запасной», жизни он числился в списке сотрудников Исторического музея.
Гонг.
– Манкин, подожди, я дверь открою…
– Я не знал, что в это время к тебе можно ходить в гости. Запомню.
Голландец открыл дверь. На пороге стоял капитан, фуражка на его голове была сдвинута на затылок.
– Забудь! – сказал Голландец в трубку Манкину. – Ладно, ковырялкин, пока. Ко мне тут друг пришел… Полагаю, скоро вынужден буду зарегистрировать вас по этому адресу. – Последние слова адресовались уже капитану.
Тот жестом попросил разрешения войти. Препятствовать ему Голландец не стал.
– Что, нашли упыря?
Капитан посмотрел на Голландца и вдруг протянул ему фотографию. Снимок был сделан «Полароидом». На нем было изображено хорошо знакомое Голландцу, политое кровью синюшного цвета лицо.
– Мать вашу. Что это?
– Вы никогда ранее не видели этого человека?
Голландец с изумлением посмотрел на капитана.
– Нет, не видел. А кто это?
– Это нам и предстоит узнать.
– Нам?
– Этот человек пять минут назад был найден в лифте.
– В каком лифте?..
– В этом! – И капитан показал большим пальцем себе за спину.
– Пока вы в подъезде искали убийцу одного человека, в лифте отправили на тот свет второго? Что говорит полковник по этому поводу?
Капитан прошел на кухню как старый добрый знакомый. При этом, как заметил Голландец, милиционер внимательно осмотрел его халат.
– Я вам не сказал, что его убили, – подумав, заметил капитан.
– А что я держу в руках? – поинтересовался Голландец. – Фото на американскую визу?
– Его занесли в лифт уже мертвым.
Голландец, морщась, почесал лоб и вернул фото.
– Послушайте, я человек гостеприимный, как вы заметили. Но сколько можно испытывать мое терпение? Чего вам от меня нужно?
– Я просто спросил, знаком ли вам этот человек.
– Так вы ко мне теперь будете приходить каждый раз, когда найдете в Москве труп?
– Да. Если московский
– Это какое-то гнездо аспидово, – возмутился Голландец. – А еще боремся за звание дома высокой культуры.
Взгляд капитана уже не излучал той благодарности, которую Голландец заметил во время первого посещения. И даже во второе свое явление милиционер был более приветлив и светел, чем сейчас.
«Этот парень будет моей проблемой».
– Теперь я могу хотя бы часок соснуть?
Качанием головы капитан подтвердил согласие и вышел вон.
– Так Лебедев или кто-то другой? – пробормотал Голландец, медленно передвигаясь по квартире и трогая мебель кончиками пальцев. Он уже и не помнил, как у него появилась привычка думать, находясь в движении и ощупывая все вокруг себя. Наверное, мерное движение помогало мыслительному процессу, а контакт с окружающими предметами сцеплял одно умозаключение с другим.
Утро наконец ворвалось в Москву. Оно проникло набирающим силу светом в квартиры, расстелило сияющий ковер на вымытом полу подъезда, включило в квартирах радио и телевизоры.
«Соня, – писал Голландец фломастером на листке, – ты вчера ночью несколько раз кричала во сне. Я дал снотворное. На работу тебе уже позвонил, сказал, что приболела. Сиди дома, пей чай с брусничкой. Я тебя люблю».
Он долго думал, прежде чем написать последнее слово. Без крайней нужды он старался не произносить его и сейчас не мог понять, та ли это абсолютная необходимость, что после этого слова заставляет Сонин взгляд влажнеть. Но, прислушавшись к себе и решив, что Соню он все-таки скорее любит, чем нет, написал. А в балетную студию он и вправду позвонил. Нельзя без особой надобности давать повод обвинять тебя во лжи.
В Комитете пребывали двое – Манкин, который, казалось, никогда из квартиры в «Академдоме» не уходил, и Густав. В отличие от первого второй был здесь редким гостем. Привести его в Комитет мог только звонок президента или неотложное дело. Все остальное время он ковырялся у себя в подсобке Исторического музея. У каждого эксперта была вторая работа. Без этого невозможно замаскировать само существование Комитета, объяснить его отсутствие во времени и пространстве. Очевидные противоречия между высочайшей квалификацией, отсутствием работы и приличными условиями существования рано или поздно подвели бы заинтересованных лиц к Комитету. И тогда прощай, «Академдом», прощай, президент, человек беспощадный, но справедливый. Прощай, привычный уклад жизни, окружение, вечная погоня за раритетами, постоянный риск, который сродни наркотику. Это для большинства комитетчиков было бы сродни потере самого себя, ибо люди творческие, как известно, болезненно переносят любые резкие перемены. Именно поэтому экспертам разрешалось работать, где им хочется, и делать все, что хочется, но только если это приносит бесспорную пользу главному делу, ради чего и создавался Комитет.
Не будет Комитета – не будет и квартиры на юго-западе Москвы. Не будет ни сладостной погони за исчезающими в потоках времени символами прошлого. Не будет эксперта Густава, останется только Густов Роман Николаевич, реставратор Исторического музея. Не будет Голландца, специалиста по розыску произведений искусства, чье имя занесено в записные книжки «черных» коллекционеров России. Никого и ничего не будет. Даже защиты от милиции и ФСБ. Никто и сейчас не станет защищать эксперта, если он по хмельной заварушке интеллигентно выбил кому-то глаз. Но если он выбил его для отвода чужого пристального взгляда от Комитета или во благо дела, ему могут подсказать, как избавиться от назойливости правоохранительных органов. Но могут и не подсказать. Если ты эксперт, делай, что считаешь нужным. Только не попадайся. Не надо.