Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
— Я хочу домой! — теперь это звучит как мольба.
— Ну, хватит. Идем в коридор, прогуляемся, поболтаем…
— Не указывай мне! Кто ты такой, чтобы мной командовать?
Чувствую болезненный укол ревности. Я ведь тоже хочу домой, ничуть не меньше Малого.
Ну как он может так со мной говорить? Ведь я столько для него сделал! Неужели он настолько слеп?!
Я готов взорваться, почти забыв, что передо мной — напуганный ребенок. Ему всего девять лет. А я, единственный живой человек рядом с ним, по большому счету, остаюсь для него чужим. Ведь он не знает того, что знаю я. Как бы я сам вел себя на его месте?! Вот так бы и вел, наверное. Гнев туманит мне рассудок всего на мгновение, но и этого оказывается достаточно.
— А что, интересно мне знать, ты будешь клеить после этой модели, гений? — рычу я, размахивая самолетиком, на котором сохнет серо-зеленая паутина маскировки. — Неизвестно, сколько нам еще тут торчать! И вообще, как ты смеешь со мной пререкаться! Если бы не я, ты бы уже… — спохватившись, прикусываю язык. Хочу, чтобы пошла кровь.
Идиот! Что ты несешь?! — мелькает в голове. Но, поздно, слова уже сорвались с губ.
— Я хочу домой! — кричит Малой. По его щекам катятся слезы. Он швыряет литники и надфиль на пол, вскакивает и стремглав выбегает из палаты.
— Постой! — ору ему вдогонку. Он не слышит. На меня вдруг накатывает волна усталости, проникает в каждую клеточку тела, давит с силой в двадцать g, словно я очутился на Юпитере. Сжимаю виски ладонями, опускаюсь на корточки, почти падаю.
Я тоже хочу домой…
Кряхтя подымаюсь, плетусь вслед за ним. В коридоре никого, Малого — и след простыл.
— Саня?! — мой голос разносится по пустым проходам, летит впереди меня. Остро чувствуется запах клея, теперь он почти приятен, он символизирует НАС, но идиллия оказалась недолговечной. — Саша, постой!
Идиот. Какой же я идиот…
Он, конечно, тоже не подарок, впрочем, это слабое утешение. Я позволил вырваться наружу негативным эмоциям, взять верх над разумом. Все произошло на ровном месте.
Как всегда …
Напряжение накопилось по капле, потом — бах, взрыв, и вот я по уши в дерьме…
Быстрым шагом иду к лестнице, по ходу проверяя палату за палатой и раз за разом выкрикивая его имя. Он или не слышит меня, или не хочет отзываться. Только теперь отдаю себе отчет в том, насколько большой все же Госпиталь. Просто огромен, как для двоих своих единственных пациентов.
В холле на этаже меня встречают глухонемой телефон на стене в полутьме, да мертвые механизмы лифтов, скрывающиеся за стальными дверями. Малого тут нет. Пока не испытываю паники, еще рано, поиски только начались.
Выскакиваю на лестничный марш, подхожу к колодцу, перегибаюсь через перила, задержав дыхание и навострив уши. Пытаюсь уловить хоть какой-то звук, чтобы понять — куда теперь, на пятый этаж или все же вниз, на третий? Меня обволакивает тишина, колодец кажется безжизненным по всем направлениям. Легко можно представить, что в ближайшую тысячу лет тут вообще не ступала нога человека. Удаляющиеся квадраты лестничных маршей теряются во мгле цокольного этажа. Задрав голову, вижу висящий над колодцем белый потолок и зигзаги перилл.
Так, куда теперь? Вверх? Или вниз?
Остается только гадать. Нога сама становится на ступеньку лестницы, ведущей наверх.
Даже если Малого там нет, то хоть кофейка дерну.
Очень смешно. С каких это пор ты стал циником?
Меня охватывают нехорошие предчувствия. Приходит тошнотворная уверенность, что Малой покинул меня, как до него меня покинул Афганец. Ноги становятся ватными. Им не по силам тащить гирю, которая вдруг возникла в желудке.
А может, Малой нашел дверь? Что, если он смог ее открыть?!
Подымаюсь сначала неуверенно, потом прыжками через две ступени. Проношусь мимо кофейного автомата, даже не повернув головы. Не до кофе. Сворачиваю за угол и чуть не врезаюсь в нее.
Дверь — прямо за поворотом, кожей чувствую идущие от нее импульсы. Похоже, они стали сильнее. По крайней мере, свет, проникающий через щели по ее краям, гораздо ярче, и это не обман зрения. Меня влечет к двери. Не сопротивляюсь, подхожу вплотную.
Ее поверхность целиком покрыта вырезанными мной рисунками самолетов и вертолетов, яблоку негде упасть. Иллюстрации выглядят так, будто я (Малой) прикрепил их буквально вчера.
Все верно. Она вернулась в прошлое. В его время…
Теперь это его дверь. Я не должен в нее входить.
Тем не менее, как под гипнозом, тяну ручку на себя, почти не сомневаясь, ничего не выйдет, заперто. И, чуть не падаю от неожиданности, когда она поддается. Стою на пороге, с раскрытым ртом. Разглядываю комнату. Нет, даже не так, я выразился некорректно. Разглядываю мир своего детства. В первую очередь, в глаза бросаются самолетики, их просто неимоверное количество. Должно быть сотня висит под потолком на лесках, протянутых от стены к стене, чуть меньше — приземлились на полках, из-за которых не видно стен. Налюбовавшись своей коллекцией...
Как их много… так и было, конечно, только все равно трудно поверить.
…перевожу взгляд дальше. На полу ковер, постеленный мамой еще до того, как я появился на свет, мой верный защитник от зимних холодов, моя незаменимый соратник по играм, моя несравненная равнина, на которой я возводил дома из книг, когда играл в машинки. Его полосы служили мне такими прекрасными автострадами…
Я свернул тебя где-то на третьем курсе института, посчитав, что голый паркет смотрится куда эстетичнее. Вдобавок, на нем не скапливается столько пыли. В нише старой советской стенки пристроился мой первый персональный компьютер, сверху монитор, на нем защитный экран. Чуть правее — проигрыватель грампластинок «Мелодия», подсоединенный через прибалтийский усилитель Radiotehnika к колонкам АС-90, акустической системе, доставшейся мне от отца. Раскладное кресло, долгие годы служившее мне кроватью, и еще сотни других, самых разных предметов, о которых я давным-давно позабыл. Четкие, настоящие, живые, они врываются через сетчатку в мозг, сталкиваются с мыслеобразами, порожденными ими же много лет назад, только обтесавшимися со временем, будто камешки на морском берегу. Разум безуспешно пытается привести к соответствию первые и вторые. Его стараниями моя голова идет кругом. Жмурюсь, растираю виски, пытаюсь унять головокружение.
Мне надо решать, что делать дальше. Стоит ли идти за Малым, если он внутри? Если пересек порог, пока я надрывал горло на лестнице. Приходит четкая, немного жуткая мысль: Это его мир, не мой. Уже не мой. Мне сюда нельзя.
Комната реагирует моментально. Будто читает мои мысли. Она приходит в движение. Время, резко изменив направление, катится вперед, как ему и полагается, только с гораздо большей скоростью. Ощущаю толчок, когда оно словно бросается наверстывать упущенное. Как опаздывающий поезд метро. Полчища самолетиков под потолком стремительно редеют, словно их расстреливают невидимые зенитки, и они пропадают из поля зрения, растворяются на фоне оклеенного обоями потолка. Книг на полках становится все больше, они настырно теснят парковки игрушечных автомобилей, исчезают колонки, доставшиеся мне от отца, вместо них материализуется японский музыкальный центр, место архаичного громоздкого монитора занимает двадцатидюймовый кристаллический дисплей, за которым я уже не играл, — работал. На стенах мелькают плакаты с рокмузыкантами, первой возникает фотография группы Rammstein, следом Pain в том месте, где только что ласкала глаз красочная картинка из детского конструктора Lego, затем еще несколько. Плакаты будто сдувает ветром, дольше прочих держится Курт Кобейн, успеваю заглянуть ему в глаза, они кажутся такими печальными…