Госпожа Эйфор-Коровина и небесная канцелярия
Шрифт:
– Утонуть?! Где? Зачем? Какого...
– чуть было не сказав "черта", Вербина зажала себе рот.
– Поднимайся! Завтра мы с тобой позабавимся!
– палач широко улыбнулся и чмокнул мадам Вербину в нос. Через секунду появился тюремщик.
– Как? Вы еще живы? Целы и невредимы?
– искренне удивился он, увидев Любу.
– Да-а... Стареет отец Бартоломее, сдает.
Мадам Вербину бросили в камеру.
– Хлеб и вода!
– тюремщик поставил перед дверью кувшин, накрытый заплесневелой краюхой.
– Эй! Вы не имеете права! Я требую адвоката!
– Люба кричала и била кулаками по двери, хотя отлично
– Это, должно быть, та самая "параша", - страдальчески пробормотала мадам Вербина. Она села на "нары", вжала голову в плечи, вытянула подбородок и приготовилась страдать. Но мысли в голове были только какие-то дурацкие, мрачной обстановке средневековой тюрьмы никак не соответствующие. Почему-то вспомнилась какая-то поэтесса, которую первый канал вынул из нафталина, не иначе как для того, чтобы народ понял, почему нужно произвести срочный секвестр той части бюджета, что идет на содержание гуманитариев. Как же ее звали? То ли Виола Муходидулина, то ли Бабетта Глухометдидулина, то ли еще как-то...
– И кому только в голову пришло показывать эту истеричку с вытянутой шеей и надрывным завыванием, - обозлилась на ни в чем не повинную женщину Люба, и, с досады, принялась мысленно глумиться над "шестидесятницей" (в смысле шестидесятилетней женщиной), представляя как она нараспев, истерическим фальцетом, читает Лермонтова: "Си-жу- у за решеткой в тем-ни-и-ице сырой, вскормле-о-о-нный в неволе оре-о-ол молодо- о-й", дергая при этом шеей, как будто пытается избавиться от тесного ошейника.
Потом Люба попыталась мысленно вызвать на связь Ариадну Парисовну, но в голове в ответ засвербело: "Аппарат вызываемого абонента выключен, или находится вне зоны действия сети". В ответ на это мадам Вербина обозлилась совсем и почему-то подумала, что больше никогда и ни за что не поедет ни в какие заграничные туры. В общем, поскольку ситуация была, в самом прямом смысле безвыходная, то есть из камеры не имелось свободного выхода, Любе оставалось только сидеть и ждать пока ее кто-нибудь спасет. Это состояние было совершенно невыносимо, мысли в голове мадам Вербиной вертелись в огромном количестве, с невообразимой быстротой и интенсивностью, но совершенно без какого-либо вектора.
Она успела подумать и о том, что если ей осталось жить всего несколько часов, то лучше бы их провести в каком-то более приятном месте. Так же Люба подумала, что Ариадна Парисовна обязательно ее спасет, но почему-то сама себе не поверила. А что, если старуху держат в этом же здании, но в другом месте? Нет, тогда бы она уже нашла способ связаться с Любой.
– Мне конец, - плаксиво сказала мадам Вербина, прижав кулак к губам.
Такой жест и фразу она видела в каком-то фильме, даже не в одном, во многих фильмах. Обыкновенно, после того как главный герой уже отчаялся, к нему подходила нежданная, негаданная помощь. Неожиданно организм Любы воспринял это размышление как сигнал к действию и тут же бурно отчаялся. На глаза навернулись слезы, верхнее нёбо противно закололо, губы затряслись, колени задрожали, под ложечкой засосало, и мадам Вербина разразилась совершенно отчаянными рыданиями. Таких натуральных отчаянных рыданий не изобразить ни одной голливудской звезде, даже если она занималась по системе Станиславского.
– И почему это, интересно, каждый раз, когда мы с вами, дамочка, встречаемся, вы непременно ревете, в три ручья?
– раздался откуда-то сверху голос.
Люба мгновенно перестала плакать и подняла глаза. Перед ней стоял Бальберит собственной персоной!
– Товарищ-щ черт?
– слегка заикнувшись, спросила мадам Вербина. Вышло даже как-то радостно и с надеждой.
– Он самый, он самый, - Бальберит вытащил из-за обшлага рукава пилку для ногтей и приподняв брови, воззрился на свои совершенно черные от природы ногти. Затем деловито стал их точить. Только после этого Люба обратила внимание, что никакие это не ногти, а самые настоящие когти, причем длинные и острые. Да и пилка тоже, вроде не совсем пилка, а настоящий плотницкий рашпиль.
– Ой, - Люба сложила руки на груди и захлопала ресницами, - мне так жаль, что там, на мосту так нехорошо получилось. Вы знаете, я, кажется, хватила лишнего и не могла себя контролировать. С тех пор так много странного со мной произошло! Вот я сейчас с вами говорю, с чертом! И совершенно нет у меня ни тени сомнения, что это все взаправду, что не лежу я на самом деле в данный момент в какой-нибудь психиатрической клинике, в полной отключке, а сижу в 1476 году на лавке в тюрьме средневекового города, и что я донья Инесс Бос... Бос... в общем не так уж это и важно. Главное, ведь то, что я, наконец, обрела веру в чудеса...
Первые Любины фразы Бальберит слушал с выражением лица: "Ну-ну, говори, говори...", ближе к середине черт уже начал топтаться в воздухе с копыта на копыто, ближе к последним он уже вздохнул и рванул сюртук на груди, типа: "Воздуха! Дайте мне воздуха!", и, наконец, когда мадам Вербина дошла до описания своей чудодейственной прабабки- шептуньи из Могилева, которая лечила прыщи, бородавки, папилломы и псориаз "шепотками", черт закрыл уши ладошками и завопил:
– Молча-а-ать!!!
Это такой народный способ лечения кожных болезней. Когда "шептун" интимно прикрывает рот ладошками, будто собирается сказать нечто секретное бородавке на ушко, а сам, пользуясь тем, что его никто не слышит, начинает говорить несчастной всякие гадости, что, мол, примостилась грязная тварь на коже, поди поищи себе кого другого, Федота или скажем Якова, чтоб тебе сгинуть навечно, чтоб жить с жабами, и так далее. Конечно, от таких "приветливых" слов, кто угодно засохнет и отвалится. Люба уставилась на него глазами, полными возмущенного удивления.
– Что вы на меня орете? Почему вы вообще меня все время оскорбляете, кто вам право такое дал?
– мадам Вербина изогнула левую бровь и вообще нахмурилась.
– То, что вы явление сверхъестественное, совершенно не позволяет вам так разговаривать с женщиной. И вообще, что вы от меня хотите все время?
Бальберит от неожиданности потерял дар речи, несколько раз схватил ртом воздух, как будто собрался немедленно скончаться от астмы, взмахнул руками, затем издал какой-то нечленораздельный стон.