Готика Белого Отребья
Шрифт:
После рассказа старика наступила тяжелая тишина, наполненная слабыми звуками ночного леса. Сноуи и Дон стояли, наклонившись вперед, и слушали, зачарованные, как будто им раскрыли всю хронику Набонида[86]...
– Говард, - сказал Писатель.
– Это его имя или фамилия? Кто-нибудь вообще знает?
– Эт было его имя, фамилию он не называл. Вот, то немногое, что мы знаем об этом человеке, который восстановил самоуважение в этом умирающем городе. Родом он был из Пре-вер-динса, Род-Айленд, он сам рассказал, что ехал на автобусе в Новый Ар-ле-ан, но тот сломался по дороге, и он решил прогуляться, пока тот чинится. Конечно, большинство людей говорят, что эт рука Божья подтолкнула его идти в эт сторону, и я не знаю, так ли это или нет. Понимаете, Говард не выказал страха перед тем бродягой, рискуя своей жизнью, он показал этим деревенским простачкам, что они никогда не были одним единым: потому что нужно мужество, чтобы противостоять злу, когда все шансы против тебя. Понимаешь, в то время мы были почти как дикари, никогда не видящие настоящую машину. Мы не считали нужным помогать друг другу. Но, Говард был не таким. Он тогда сказал им, что увидел убегающего от толпы и понял, что его долг - остановить беглеца, и, чёрт бы его побрал, он его выполнил!
"Человек, который совратил Гедлиберг" Марка Твена - только наоборот!– задумался Писатель.
– И, как многие скромные герои легенд, я полагаю, он просто улыбнулся и исчез в ночи, откуда пришел...
– О, черт, нет, сынок, - cтарик поморщился.
– Он вернулся в деревню вместе с горожанами. Они закатили тогда на радостях большой пир. Сделали жаркое из опоссумов, копченых ондатр, рогоз и пироги с ревенем, да, сэр. Это был настоящий праздник, который они устроили этому человеку!
– Замечательно, - сказал Писатель.
– Но... что случилось с бродягой? Полагаю, они позвали полицию?
– Нет, нет, сынок, что ты. Тогда здесь не было никакой полиции. Даже патруль штата не появлялся здесь вплоть до окончания Bторой войны. А тот бродяга?
– косматый старик хрипло рассмеялся.
– Боюсь, у меня кишка тонка рассказать тебе, что с ним случилось.
Думаю, мне лучше не настаивать на этом вопросе,– подумал Писатель. Услышав о «длинношеей» жертве, и став свидетелем сожжения головы наркоманки, а также ее бойфренда, привязанного к мусорному баку и получившего «Мёртвого Диккенса», он уже знал о способах “южной мести” преступникам.
– Говард даже оказал нам честь, проведя с нами ночь, - сказал Септимус.
Но закончил ли он свой рассказ?
Не совсем, потому что Септимус подмигнул Сноуи.
– И мне чертовски повезло, что он остался, потому что через восемь месяцев родился я. Видишь ли, с настоящим героем... несколько девушек из деревни не смогли удержаться. И будь я проклят, если Говард не трахнул их всех разом! Бедняга не мог заснуть, они ему передыху не давали. Ему было лет тридцать с чем-то, и он трахал их без перерыву. Видите ли, ходят слухи, что у Говарда был огромнейший член, больше, чем любая из этих девушек когда-либо видела, и все они видели, что он торчал у него из штанов всё время. И одна из тех девочек, сынок, была моей любящей матерью...
Замечательно! До этого момента Писатель не имел ни малейшего представления, что прародителем клана Говардов был сам Говард!
– О, так вы говорите, что Говард был альбиносом?
– Нет, сынок, но моя мама - была. Она была единственной Альбиной в этих краях. Ее звали Бличи, и она была белой, как мел, - cтарик снова усмехнулся.
– Моя мама была замечательной, любящей женщиной, и никто не смог бы предложить мне лучшей матери, но понимаешь, до того она была маленькой, ну знаешь, гребаной девочкой. У неё было прекраснейшее тело, и она использовала его при любой возможности… Ну, знаешь, такой тип девчонок, которых тогда называли "тележкой для пельменей" или "соусницей". Она была самой красивой вертихвосткой в деревне, и любой мог сказать об этом. Не самый лестный способ говорить о своей маме, я знаю, но эт было правдой до той ночи, и все так, как есть. Но, в любом случае, эт, должно быть, был какой-то сильный кайф, и, возможно, мистер Говард хорошо засадил в "тропу радости" моей мамы, потому что она совсем потеряла голову, и через восемь месяцев у нее появились на свет се-стер-няш-ки, да сэр!
– старик улыбнулся, показывая что-то вроде деревянных зубных протезов.
Наконец-то Писатель хоть что-то узнал о мистическом клане Говардов.
– Весьма интригующе, сэр. Мог ли кто-нибудь знать ещё что-нибудь об этом человеке, кроме того, что он уроженец Род-Айленда?
– Чертовски мало, сынок, чертовски мало. Только то, что он был писатель...
Писатель чуть не выплюнул последний глоток пива марки "Collier’s Civil War Lagers", смотря на старика.
– Как тебе такое совпадение?
– cказала Дон.
– Что за писатель, Дедуля?
– cпросила Сноуи, ее грудь покачивалась под топом, когда она наклонилась над столом
– Без сомнения, - предположил Писатель, - Говард был, скорее всего, газетным писателем. Так ли это, сэр?
– Нет, он не был человеком новостей. Говард, говорят, был писателем-рассказчиком, из тех, что печатаются в старых журналах. Рассказы о королевствах или как там было? Фанк-та-сти-чес-кие истории!
– Еще одно совпадение!
– восторженно сказала Дона.
– И еще одно, - добавила Сноуи.
– Говард спас город много лет назад, и теперь ты здесь. Снова спасаешь город!
Писатель едва обратил на это внимание. Теперь его мысли были заняты образами тех набросков «Говарда», которые он слышал. Значит, он тоже писатель. И его лицо...Черт побери! Я знаю, что видел это раньше! Но, учитывая эпоху и тот факт, что тогда деревня, которая была Люнтвиллем, была бедной заводью, каковы шансы, что у кого-то была камера?
– Не думаю, что Говарда фотографировали, - сказал он больше, чем спросил.
Старик поднял голову.
– Забавно, что ты спрашиваешь, но у меня есть его фотографии. Видите ли, у кого-то в семье Кетчамов было то, что они называли фотокамерами, и у него даже была пленка в этом чертовом устройстве. Он взял пару банок “сэма”, а затем погнал лошадь до самого Кристианвилля, где были проявлены фотографии. Не думаю, что много осталось, но...- Септимус поднял согнутый палец и сказал: - Минуточку!
И после некоторого усилия вытащил бумажник из змеиной кожи, который, несомненно, был ручной работы. Он открыл его и порылся внутри.
Все это время глаза Писателя оставались открытыми. Ни за что на свете, он не вытащит настоящую фотографию Говарда...
– Это редкая вещь, сынок, - и он протянул маленькую черно-белую фотографию, глянцевую, но потрепанную и потрескавшуюся. Белая морщинистая кайма окружала туманное продолговатое поле, на котором стояли две фигуры: мужчина и женщина.
Слева на фотографии была грудастая, хорошо сложенная женщина, с вьющимися волосами, одетая в юбку, более или менее сделанную из тряпья; ее топ, прикрывающий ее широкую грудь, также был сделан из случайных лоскутков ткани. Она казалась призрачной с ее слишком белой кожей и немного дьявольской похотливой усмешкой. Писатель сразу догадался, что это “Бличи”, мать Септимуса Говарда, ибо ее внешность легко соответствовала разговорным выражениям “соусница” и “тележка для пельменей".
Справа на фотографии был Говард.