Говоруны: Везучие сукины дети
Шрифт:
— Это понятно, — сказал я. В голове билась одна мысль: что вы от меня хотите, люди? увидеть ее, снова увидеть, быстрее… — Сколько займет лечение?
Завотделением поглядела странно. Я запомнил этот ее взгляд: вроде бы понимающий и сочувствующий, но все равно равнодушный. Вроде как с маленьким ребенком общалась.
— Это я могу сказать точно, жених: четырнадцать дней. Может, меньше.
— Нормально. А потом — восстановление, может, химиотерапия какая-то, я не знаю? Санаторий?
— Потом будут похороны, парень, — спокойно и четко сказала женщина за столом. — Через две недели, самое большее.
Слепыми мутными струями молотил в окна дождь.
Она прожила ровно четырнадцать дней. Аппаратуру у нее меняли каждые два дня, старую выбрасывали, из соседних палат всех больных перевели на другие этажи — от нее фонило, как от работающего реактора. И то сказать, из тех коротких фраз, которыми Алиса делилась, пока еще была в сознании, было понятно, что в реакторное отделение она вошла, когда там уже все пошло вразнос, первый тепловой взрыв уже произошел, и куски ТВЭЛов с урановыми таблетками валялись буквально под ногами. Как она сумела опустить стержни-замедлители, как у нее вышло вернуть сборки обратно в реактор — бог весть.
А когда я спросил ее об этом, Алиса только ухмыльнулась.
— Швабра там стояла рядом, уборщица, наверное, забыла. Так я их — шваброй обратно закидала. Сделала, блин, влажную уборку, — и закашлялась мокрым булькающим кашлем. Внутренние органы уже начинали деградировать, слизистая во рту отходила пластами, и говорить ей было тяжело.
Она менялась внешне каждый день — мутнели глаза, выпадали волосы, на лице постепенно проступали язвы и раны. Кожа мокрела, трескалась и расползалась. А потом меня перестали к ней пускать. На одиннадцатый день. Я это помню точно. Одиннадцатый день.
А накануне у нас состоялся последний разговор — потому что больше Алиса уже никому не сказала ни единого слова.
— Я не жалею, — прошептала она. — Это больно и мерзко, конечно… когда тело превращается в кисель, когда я почти не вижу тебя, но чувствую, что ты отводишь глаза… Но я ни о чем не жалею. Черт, обидно-то как — я бы не прочь, чтобы ты сейчас прыгнул на мои кости, но только боюсь, что уже утратила товарный вид. Развалюсь на тряпочки прямо под тобой — сраму не оберешься.
Следующие три дня было очень тихо. Потом объявили, что похороны состоятся в ближайшие выходные. Закрытый свинцовый гроб, помещенный в бетонный саркофаг. Говорят, одеть ее уже так и не смогли, не на что было одевать. И на кладбище не пустили никого, только сделали трансляцию через сеть для желающих.
А на следующий день после похорон я взял ее рюкзак с Семтексом и подорвал всю эту больницу к чертовой матери.
***
На шоссе мы вернулись без проблем — синяя «Ламбо», возможно, и привлекала внимание, но не настолько, чтобы у кого-то из бандосов-беспредельщиков возникло желание ее остановить. Сыто порыкивая двенадцатицилиндровым
Алиса внезапно расхохоталась.
— Отходняк начался? — заботливо поинтересовался я.
— А? Нет, какое, мы ж не дети… Просто пришло в голову смешное. Понимаешь, любое заведение общепита — дорогой ресторан или маленький «морковник» вроде нашего — это место повышенного риска. Поэтому там обязательно стоят камеры, пишущие все происходящее за день на винчестер. Доходит?
Я напрягся. Одно дело — мирная парочка, поглощающая фаст-фуд. Другое дело — та же парочка, раскидывающая вооруженных грабителей и раскидывающая во все стороны пули и ножи. Таким непременно заинтересуется администрация. А у местных боссов не может не быть хороших друзей среди оргпреступности — оно везде работает одинаково. И снять после этого наши милые, открытые физиономии с камер наблюдения, растыканных по всей улице — пара пустяков. Может получиться нехорошо. И вся маскировка коту под хвост.
— Вот только… — Алиса все еще давилась смехом, — вот только первый парень, тот, что с дробовиком, очень нам помог. Первым же выстрелом он вдребезги разнес сервер с жестким диском. Никаких записей.
— Граждане, — с чувством сказал я. — Используйте облачные сервисы, они просты, надежны и неплохо умеют противостоять выстрелам из дробовика.
Дальше мы еще немного посмеялись, а «Ламбо» тем временем упруго нарезала круги вокруг Пургатори-Маунтин, подбираясь к маяку.
— Мы могли бы здесь остаться, — сказала в набегающий сквозь полуоткрытое окно ветер Алиса.
— Что?
— Я же вижу, — она не могла, не должна была видеть, она смотрела прочь, на нехотя сливающиеся в объятиях реки. — Вижу, что тебе здесь нравится. Напиваться каждый вечер в баре, носиться с визгом тормозов по улицам, паля из своих револьверов в воздух и не только… Твоя бы воля — ты здесь бы остановился навсегда. Так что мешает?
— Корпус?
— Брось, рано или поздно Корпус прекратит поиски. Если уже не прекратил. «Пропал при невыясненных обстоятельствах», такая пометка стоит в половине личных дел агентов, из тех, что сданы в архив. К чему им лишние хлопоты? Поиски не приносят денег, а больше Корпус Спокойствия ничего не интересует.
Чистая правда. Официальный девиз Корпуса звучал так: Our prime goal is prosperity, он был выгравирован большими бронзовыми буквами на мемориальном мраморном обелиске во дворе Корпуса. Перед словом prosperity шутники регулярно приписывали слово our, чему начальство умеренно возмущалось, но попыток запретить не предпринимало.