Граф Алексей Андреевич Аракчеев
Шрифт:
гарнизоны; фельдфебель той же роты разжалован был в рядовые, а через месяц последовал
приказ и о том, что «рядовой, из дворян, Федор Евфимов переводится в армейский полк», куда, по
снятии с него оков, он и был отправлен по этапу.
За что пострадал несчастный Федор Евфимович, совершенно непричастный ко всему этому делу,
один Бог знает! Вероятно, личность этого служаки, умного, сметливого и притом коротко знакомого
со всеми тонкостями ротного и полкового хозяйства былого времени,
которое видело в нем лишнего и не совсем безопасного свидетеля своих проделок по
экономической части... Придраться к Евфимову из-за каких-либо упущений по службе не могли: он
был всегда исправен и вел себя безукоризненно; оставалось одно — припутать его как-нибудь к
скандальной истории и таким образом избавиться от него. Сочинили какие-то подстрекательства и
вредное влияние, оказываемое
подумали о том, что вследствие жалобы именно этих-то людей Евфимов и попал из майоров в
рядовые. Впрочем, несмотря на всю пристрастность произведенного над Евфимовым следствия,
виновность его в деле «возмущения» 2-й гренадерской роты не была доказана, и он был удален из
полка так называемым административным распоряжением. Ни правильного следствия, ни
праведного гласного суда в то время еще не было, и старая пословица: «У сильного всегда
бессильный виноват»xxi[xxi]— ежедневно оправдывалась на деле. <...>
. Бессоновxxi[i]
РАССКАЗЫ ОБ АРАКЧЕЕВЕ
Не прошло еще двадцати лет, как покойный граф A.A. Аракчеев сошел с русской сцены, на которой
играл, помнят многие и знают все, какую роль; и воспоминание о нем если не исчезло, то слабеет
— и заметно. Я говорю о воспоминаниях, сохраняющихся в народе, или, лучше сказать, в
известных классах общества, о действователях современных в их вседневной, закулисной жизни.
Мне кажется, это отнести должно главнейше к тому, что образу своих действий граф Аракчеев, а
следовательно, и современному влиянию, старался всегда по известному для него, вероятно,
расчету придавать характер и выражение официальности, службы, а не своей личности,
исчезавшей как бы в массе приказов, повелений, указов и узаконений, издававшихся и
управлявших царством от Высочайшего имени. Вольно или невольно он редко выступал из этих
границ, по-видимому довольно тесных, и не гонялся за известностию, довольно, впрочем, жалкою,
остроумия, истощаемого в наше время людьми важными в приказах и деловых бумагах. Пример —
учитель не всегда чтим бывает довольно учениками. Аракчеев, сколько помнится, не добивался
гласности,
ступени, и часто приобретаемой удачною выходкою, острым словом, наконец, самою странностию
и причудами. Суворов стал известен большинству русских, по крайней мере своего времени,
прежде всего едва ли не с этой стороны, стороны причуд и странностей, а не своих дарований,
глубоко обдуманных и изумлявших своею быстротою и последствиями, — воинских движений.
Едва ли не большею частию известности своей как чудак, замечательный человек этот обязан
примерным изучением истории его жизни. Современники великого человека прежде всего, может
быть, всегда спрашивают: кто он и что такое! Потомство вопрошает: как, для чего и что он
сделал великого? В этих вопросах заключена жизнь людей, истории принадлежащих. Не таков был
граф Алексей Андреевич. Всегда осторожный, всегда скрывающий глубоко свою мысль и свои
страсти, он не любил около себя шуму и восклицаний, в каком бы они роде ни были.
Поступки его были медленно-тихи, как род и действие пружины необходимой, может быть, все
управляющей, но глубоко сокровенной. Была ли то врожденная или рассчитанная скромность,
склонность к тишине и уединению, размышление души, в себя углубленной, или боязнь ропотной
совести — как знать? Аракчеев не был балагуром и, сколько известно, крепко недолюбливал
людей этого рода, крайне докучающих своим франпарлерствомxxi i[i ], на которое нельзя серьезно
сердиться. Впрочем, с ним и шутить было не совсем удобно или ловко: и все эти умники
тогдашнего времени, не щадившие, как говорится, для острого словца ни матери ни отца,
делались, если верить рассказам, замечательно тупы и теряли дар слова, свыше ниспосланный,
не только в присутствии сурового временщика, но даже при одном его имени. Странно, и здесь
кстати будет, кажется, заметить, что подобные противоречия самим себе господ острословов
встречаются и не раз в истории, — и до сих пор не отмечено в множестве памфлетов и сатир
времен Ришелье и Мазариниxxiv[i i] ни одного с подписью собственного имени автора! Граф
Аракчеев, как рассказывают современники его, не дозволял будто бы никогда гравирования своего
портретаxxv[iv]. В самом деле, редкость их на станциях в трактирах и постоялых дворах {я не видал
ни одного, кроме снятого с мертвого, можно сказать, — на эстампе, изображающем коронование