Граф Алексей Андреевич Аракчеев
Шрифт:
Лаптева, подписывавший какими-то невозможными каракулями свою фамилию деспот, с железною
волею, грубый и неотесанный, Евфимов тяжелым гнетом давил все ему подначальное. Но,
несмотря на всю грубость и дубоватость своей натуры, он был, однако ж, далеко не глуп и ловко
умел подлаживаться и под обстоятельства, и под характер людей, власть имеющих. В особенности
достойно удивления было в нем одно качество — это какое-то чувство обоняния или
предугадывания, нечто высшее
заранее знал, когда Аракчеев приедет в полк. Евфимов брал тогда несколько человек из поселян-
хозяев и, выйдя с ними в поле, прилегающее к той дороге, по которой обыкновенно ездил
Аракчеев, начинал преподавать им практический урок землепашества.
Современному читателю довольно трудно, я думаю, представить себе эту картину: штаб-офицер в
эполетах идет по полю за сохою, а за ним плетется целое капральство солдат-поселян!..
Едет граф, видит эту интересную картину, умиляется и, остановившись, спрашивает:
—
Что это ты, Федор Евфимович, сам беспокоишься? мог бы, кажется, заставить и помощника
своего заняться этим делом.
Евфимов вместо ответа приветствует графа по-солдатски:
—
Здравия желаем вашему сиятельству и поздравляем с приездом, которого совершенно не
ожидали!
Затем уже Евфимов объясняет, что личное его участие в землепашестве вызывается тем, что
многих хозяев надо еще учить, как ходить за сохою.
Аракчеев благодарит его за усердие поцелуем и приглашает к себе в коляску, объявляя, что едет к
нему пить чай.
Но Федор Евфимович недолго, однако же, красовался на своем пьедестале. По неразвитости ли,
по свойственным ли вообще натуре русского человека нравственной распущенности,
самонадеянности и т.п. отечественным добродетелям, но он не мог удержаться на высоте того
положения, на которое его подняли фавор и каприз всесильного временщика.
В 1823 году полковой командир делал инспекторский смотр поселенному батальону (то есть 2-му)
поротно, начав таковой со 2-й гренадерской роты.
На опросе нижние чины этой роты заявили претензию на своего ротного командира, майора
Евфимова, жалуясь, между прочим, на то, что он как их самих, так и жен их жестоко наказывает за
малейшую неисправность; что деньги, отпускаемые на продовольствие кантонистов, Евфимов
удерживает у себя; что из следующего ежегодно в раздачу поселянам, по случаю падежей рогатого
скотаxvii [xvi i], лучшие особи отбираются ротным командиром и отправляются к нему в усадьбу близ
города Валдая; то же самое делается и с овцами; по отчетам же присвоенные себе Евфимовым
быки и коровы показываются павшими, а овцы — съеденными волками.
Полковой
сора из избы, не мог, однако ж, замять это дело, так как заявленная 2-ю гренадерскою ротою
претензия сделалась известною по всему поселению; Аракчеев же хотя и знал, конечно, о
воровстве разного начальства и смотрел вообще на это сквозь пальцы, очень хорошо сознавая всю
неизлечимость векового зла, но не любил, чтобы об этом говорили, и в подобных случаях не
шутилxix[xix]. Поэтому делать было нечего, пришлось нарядить следственную комиссию, которая
кроме подтверждения заявленных ротою претензий открыла и еще кое-какие злоупотребления со
стороны ротного командира.
По окончании следствия дело было представлено на рассмотрение графа Аракчеева, который,
недолго думая, конфирмовал так: «По Высочайшему повелению имени моего полка майор
Евфимов лишается чинов и орденов и записывается в рядовые в тот же полк графа Аракчеева».
Когда дежурный по полку, капитан Дядин, прочел Евфимову конфирмацию и приказал ему надеть
солдатскую шинель, тот совершенно спокойно, с полнейшим самообладанием, снял с себя свой
сюртук с эполетами и, принимая поданную ему серую шинель, сказал:
–
Здравствуй, моя старая знакомая! Опять нам пришлось свидеться с тобой!
Надев шинель, Евфимов громко провозгласил:
–
Здравия желаю, ваше благородие! В какую роту прикажете явиться?
Будучи зачислен в 1-ю фузелерную роту, которая занимала в тот день караул при полковом штабе,
он отправился в кордегардиюxx[xx], отрекомендовался караулу и просил гренадер любить его и
жаловать; по выходе с гауптвахты он снял шапку перед первым попавшимся ему унтер-офицером,
а при встрече с одним из юнейших прапорщиков вытянулся во фронт. Затем явился к
фельдфебелю роты и капральному унтер-офицеру и был помешен в числе непоселенных нижних
чинов (то есть унтер-офицеров и ефрейторов), получил всю боевую сбрую, которую и привел
собственноручно в полный порядок. На четвертый день по снятии густых эполетов Евфимов шил
уже башмаки, отправляя их в свою валдайскую усадьбу для дворни; в этой же усадьбе жила и жена
его, заправляя хозяйством.
Ни от каких служебных обязанностей Евфимов никогда не уклонялся и везде был первым. Во
фронте он ни за что не хотел встать в заднюю шеренгу, говоря, что «с козел ямской телеги
поступил прямо в первую»; когда же он бывал в карауле, то всегда просил не назначать его на
часы в какое-нибудь теплое захолустье, а непременно у фронта, на платформе гауптвахты. Зато,