Граф Алексей Андреевич Аракчеев

Гриббе А. К.

бородою и с Георгиевским крестом на груди; это был голова села Грузине, Шишкинxiv[xiv]. Завидя

графа, он скрылся за дом, а когда процессия миновала, обратился к одному из бывших тут

офицеров с просьбою доложить полковому командиру, что ему необходимо переговорить с ним по

секрету от графа. Фон Фрикен подошел к нему и спросил:

— Что надо?

–

У нас в Грузине, ваше высокоблагородие, неблагополучно, — проговорил Шишкин. —

Настасья Федоровна оченно больна.

Фон

Фрикен побледнел и, бросившись за Аракчеевым, дрожащим голосом передал ему известие,

привезенное грузинским головой.

Граф вздрогнул, лицо его вдруг как-то исказилось, и он... зарыдал...

Вид плачущего Аракчеева представлял зрелище до того поразительное, что нам всем, людям,

более или менее не расположенным к нему, перенесшим от него много обид и оскорблений,

сделалось, однако ж, как-то не по себе, стало жутко, стало даже жалко его. Нам тяжело было

видеть неподдельное горе этого человека-зверя, не знавшего ни жалости, ни сострадания к своим

подчиненным и подневольным, хладнокровно, не содрогнувшись, подписывавшего смертные

приговоры, — говорю «смертные», так как наказание шпицрутенами через 1000 человек три-

четыре раза — несомненно, та же смертная казнь, только медленная и потому гораздо

мучительнейшая... Только в эту минуту — может быть, в первый раз во всю его жизнь —

проглянула в Аракчееве человеческая сторона, выказалось, что и он не был чужд человеческого

чувства...

–

Нет! она более не существует! — скорее прохрипел, чем проговорил он. — Лошадей! —

крикнул он вслед за тем.

Через пять минут коляска была подана. Аракчеев вскочил в нее, посадил с собою фон Фрикена и

полкового доктора Миллера и понесся марш-маршем. Но в Грузине Аракчеев не поехал: он послал

туда фон Фрикена и Миллера, а сам остался в селе Пшеничище, у помещика Путятинаxv[xv], в семи

верстах от Грузина.

Фон Фрикен и Миллер, прибыв на место преступления, сейчас же распорядились заковать по

рукам и по ногам всех дворовых людей графа, без разбора, как причастных, так и непричастных

роковому делу. Аракчеев приехал домой только к вечеру и немедленно потребовал к себе злодеев,

которые и были приведены к нему в цепях.

По словам доктора Миллера, неистовству этого человека, потерявшего женщину, к которой он, как

известно, был искренно привязан, не было меры. Оборвав борты сюртука и обнажив грудь, он

бегал по комнате и кричал: «Режь меня, коли, злодей!» — и наконец упал без чувств.

Пока все это происходило в Грузине, бедный Симков оставался в арестантской, ключ от которой

Аракчеев взял с собою. В самом разгаре драмы, последовавшей за убийством Настасьи

Федоровны,

никто, разумеется, не решился подступить к обезумевшему от горя графу и спросить

его, как быть с арестованным инженерным капитаном; ближайшие власти сами уже решились

сломать замок и освободить его из-под ареста, а также дали возможность и другим арестантам

удовлетворить необходимым естественным потребностям.

Здесь кстати будет заметить, что помещенные в «Русской старине» (изд. 1872 г., т. VI, стр. 225—

242; 547—558) воспоминания об Аракчееве почтенного и многоуважаемого доктора Ивана

Исааковича Европеусаxvi[xvi], пользовавшегося особенным уважением и любовью общества

офицеров гренадерского графа Аракчеева и короля Прусского полков, грешат несколько, так

сказать, в топографическом отношении. В статье этой, между прочим, сказано, что известие об

убийстве Настасьи Федоровны достигло Аракчеева тогда, когда он был в Прусском полку.

Присутствуя лично при том моменте, когда фон Фрикен докладывал графу об опасной болезни его

любовницы, и будучи свидетелем отчаяния Аракчеева при этом известии, я думаю, что

почтеннейший Иван Исаакович, по давнему времени, ошибся в определении места. Это случилось

именно в расположении гренадерского графа Аракчеева полка: история арестования капитана

Симкова в солдатской арестантской и ключ от двери этой арестантской, оставшийся в кармане

Аракчеева, могут служить подтверждением приведенного мною рассказа.

Мщение Аракчеева убийцам его друга было беспощадно. Целые реки крови пролиты были в

память погибшей графской любовницы и в назидание дворовых и крестьян чуть ли не всей

Новгородской губернии. Описывать подробно все кровавые сцены, происходившие тогда на

берегах Волхова, сцены, которых я, к моему несчастию, был невольным свидетелем, я не берусь,

не желая возмущать чувство человечности в моих читателях; да мне и самому слишком тяжело

было бы переживать те ощущения, какие я тогда испытывал. Скажу только несколько слов о той

обстановке этих казней, какую ревнивые исполнители воли всемогущего временщика постарались

придать кровавому мщению его за смерть возлюбленной.

В октябре или ноябре месяце 1825 года — хорошо теперь не упомню — приказом по полку наша

рота назначена была к походу в село Грузине. Рота приведена была на военное положение, людям

розданы были боевые патроны, по 60 на человека, и мы отправились в резиденцию Аракчеева,

куда к этому времени привезены были из Новгорода и преступники. На другой день назначена

была самая казнь правому и виноватому, без разбора.