Грани миров
Шрифт:
— Я возьму образцы и проведу исследование у себя в лаборатории. Однако ничего не могу обещать — в смысле благоприятного для вас исхода. Ведь существует множество самых разных кишечных палочек, не только холера и дизентерия. Они безвредны для здорового человека, но могут вызвать болезнь у ослабленного или у ребенка. Вы можете рассказать мне, чем чаще всего болеют дети в вашем селе?
— В нашем селе никто никогда ничем не болеет — ни дети, ни взрослые.
Сергей изумленно поднял брови:
— Даже не знаю, что сказать! За всю многовековую историю ни одной эпидемии, ни одного случая насморка или отравления?
— За то время, что существует наше село — ни
— Готов слушать до бесконечности.
И вот, что поведал ему председатель сельсовета Рустэм Гаджиев.
«Народ наш малочислен, по переписи мы причислены к аварцам, но говорим на бежитинском языке и считаем себя гинухцами. Советская власть и создание колхозов изменили, конечно, кое-что в нашей жизни, но почти всех наших сельчан и без того объединяло кровное родство. В школьные годы я был пионером, потом вступил в комсомол, и меня послали учиться в Тифлис — так тогда назывался Тбилиси — на рабфак — меня и Сабину. О нашем браке родители договорились уже давно, сами мы ничего против не имели, поэтому перед отъездом решено было отпраздновать нашу свадьбу.
Мы были совсем молоды — мне восемнадцать, Сабине шестнадцать. В Тифлисе к нашей молодой семье отнеслись сочувственно, выделили комнату в общежитии. Сабина училась не хуже меня, хотя на нее легли все хозяйственные заботы. В сороковом, когда мы окончили университет, у нас уже было два сына — Гаджи и Владимир. В родное селение мы, если честно, возвращаться не собирались — я вступил в партию, и мне предложили работу в горкоме, а Сабина преподавала в школе историю. Через полгода нам дали квартиру и даже поставили телефон. Я был очень речист, и когда нужно было выступить на собрании с осуждением очередного „врага народа“, это обычно поручали мне — в те годы я был искренне убежден в правоте всего, что делали партия и товарищ Сталин.
В мае сорок первого мы с Сабиной отправили мальчиков на лето к родителям, а через месяц началась война. В начале августа я уехал на фронт. Мог взять броню, но мне было стыдно — мой отец, дядя и пятеро моих братьев ушли воевать в первые дни войны, а в июле на отца и двух братьев пришли похоронки. Володю мы решили оставить пока в селе у моей матери — там питание было намного лучше, чем в тбилисском детском саду. К тому же на Сабину в военное время навалилось столько общественной работы, что ее с утра до поздней ночи не бывало дома.
Осенью сорок третьего меня тяжело контузило, я полностью ослеп на один глаз, и руки у меня все время мелко дрожали. Почти полгода провалялся в госпиталях, после этого комиссовали и отправили домой — в Тбилиси. Там меня поджидали ужасные новости.
Всего за неделю до моего возвращения один рутулец из наших мест привез в Тбилиси жену и сына. Они остановились у нас и рассказали, что в апреле в наше селение пришли люди в форме НКВД, велели жителям собрать свои вещи и в один день всех — в том числе, мою мать, сестер, деда и младшего сына Володю, который во время войны оставался с ними, — вывезли куда-то на машинах, а скот отогнали к даргинцам. Потом пригнали военную технику и разрушили наши дома, так что людям теперь даже некуда было вернуться. В Рутуле ходили слухи, что гинухцев переселили в район Ведено — туда, где до войны жили выселенные в Среднюю Азию чеченцы.
Я немедленно отправился к давнишнему своему приятелю Бэсико Саджая — мы с ним вместе учились, а потом работали в райкоме. Саджая был рад меня видеть, велел жене
„Рустэм, дорогой, если не хочешь потерять партбилет, то пока об этом не надо ни говорить, ни думать. С твоими родными все будет хорошо, но сейчас никто ничего не может изменить. Скажу откровенно: хорошо известно, что в прошлом году, когда немцы оккупировали часть Чечено-Ингушетии, чеченцы вели себя предательски, и за это их вывезли за Каспий. Скажу даже, что Иосиф Виссарионович был еще к ним добр — Гитлер на его месте велел бы всех чеченцев от мала до велика отправить в концлагеря. Но район Ведено не может пустовать, поэтому туда решено переселить часть гинухцев и хваршинов. Но об этом не надо много говорить, я уже тебе сказал. Живи спокойно, поправляйся после ранения, воспитывай старшего сына, а через месяц-другой все встанет на свои места. Я уверен, что с твоими родными и с Володей все в порядке“.
Но я был уже не тот молодой Рустэм Гаджиев, который верил любому слову, напечатанному в газете „Правда“. Я прошел войну, я повидал такое, от чего волосы вставали дыбом, и теперь не мог покорно принять совет друга. Я сказал:
„Мои земляки ни в чем не провинились — ни перед партией, ни перед Родиной. Так за что их-то лишили родных домов и родной земли? Куда вернутся мои младшие братья, если не погибнут? И что стало с семьей моего однополчанина чеченца Ушурма Магомедова, который вынес меня после контузии с поля боя? Куда он вернется после войны, если не отдаст свою жизнь за Родину и за Сталина?“
Видно, нервы мои были действительно не в порядке, если я посмел так говорить. Лицо и взгляд Бэсико стали ледяными — даже мой единственный видящий глаз сумел это разглядеть. Он холодно ответил:
„Решения партии не обсуждают. Ты воевал, ты мой друг, но в моем доме попрошу больше подобного не говорить“.
„Что ж, тогда до свидания“.
Я поднялся и, не подав ему руки, направился к двери. У меня тряслись не только руки, но ходуном ходили плечи и голова — после контузии так бывало, когда я сильно нервничал. Саджая меня не удерживал, но в спину спросил:
„Так чего же ты добиваешься, Рустэм?“
Я, не оборачиваясь, бросил:
„Хочу увидеть своих родных и своего сына“.
Через два дня мне позвонил секретарь райкома партии Вано Гургенишвили:
„Товарищ Гаджиев, как же так — вернулся с фронта и не заходишь! Товарищ Саджая говорит, ты уже совсем поправился, все товарищи будут рады тебя видеть. Приходи, приходи дорогой, прямо сейчас высылаю за тобой машину“.
Он долго тряс мою руку, потом представил сидевшему за столом человеку. Тот тоже поднялся, назвал свою фамилию — Богданов. Одного взгляда, брошенного на его лицо, мне было достаточно, чтобы признать в нем сотрудника НКВД. Вано оглядел меня и нерешительно спросил: „Ну, как твое здоровье? Товарищ Саджая говорил, ты готов приступить к работе, но я вижу, что вид у тебя еще не очень. Так как?“
Он и Богданов не отводили глаз от моих мелко трясущихся рук. Я ответил откровенно и довольно сухо:
„Здоров, как бык, но врачи говорят, что руки будут дрожать пожизненно — контузия“.
Гургенишвили обрадовался:
„Тогда ладно, тогда хорошо. Я, в смысле, не про руки, а что ты здоров и можешь работать. Понимаешь, нас просили рекомендовать надежного товарища на место секретаря райкома партии в районе Ведено. Там сейчас сложная ситуация, и очень нужен человек, умеющий вести разъяснительную работу. Бэсико говорит, он тебе вкратце обрисовал ситуацию. Так как, поедешь?“