Грани веков
Шрифт:
— Нет, — помедлив, решил Симеон. — Пусть покуда в карцере посидит, позже решу, что с ним делать. Муху нашли?
— Ищут! — отрапортовал сотник, вытягиваясь в струнку. — Не сумлевайся, боярин — никуда не денется, поганец!
Годунов скривился. — Никуда не денется! — передразнил он. — Муха, хоть и поганец, а свое дело добре знает. А ты, Нечай, токмо щи трескать горазд, да баб по сеням тискать! Ну, что еще?
— Так блаженный тот пропавший нашелся, боярин-батюшка! — с некоторой обидой доложил
— Неужто? — Симеон резко подался вперед, от его вальяжного недовольства не осталось и следа. — Живой?
— Обижаешь, Симеон Никитич! Живехонек!
— Ну, так доставить его сюда ко мне сей же час! — Годунов хищно осклабился и потер руки. — Будет о чем поговорить!
Когда за сотником закрылась дверь, Симеон Никитич обратил взгляд к образам, висевшим в красном углу и истово перекрестился. Господь явно помогал ему!
***
Прокопий Ляпунов, царский воевода, единым глотком опорожнил чарку и отер пышные усы.
— Принеси еще, чтоль, Мефодий, — не глядя на старосту буркнул он. — Что-то хмель не берет меня…
Мефодий лукаво сощурился.
— Отчего не принести, Прокопий Петрович, — покладисто согласился он. — Токмо, зрю, тот пожар твой, что брагой затушить пытаешься, от неё не утихнет…
— Какой еще пожар? — вскинулся воевода. — Чего мелешь-то, татарская твоя рожа?
Мефодий беззлобно рассмеялся. — Да ты не кипятись, воевода, — примирительно заметил он. — То дело житейское, у всех случается.
— У всех, да не со всеми, — в сердцах бросил Ляпунов и тут же нахмурился. — Ты на что намекаешь?!
— Да чего ж тут намекать, — покачал головой Мефодий, и, посерьёзнев, добавил: — Выбрось ты её из головы, Прокопий. Не твоего полета птица!
— Ах ты ж щучий потрох, собачий сын! — взвился воевода, вскакивая на ноги и хватаясь за рукоять сабли. — Я тебе твой язык поганый сейчас вырежу и твоим же свиньям скормлю!
— Господь с тобой, воевода, — вздохнул Мефодий, не обращая внимания на воинственный выпад, — какие у нас тут свиньи — последнего хряка еще по осени на мясо забили…
Ляпунов, еще немного постоял, возвышаясь над ним, и слегка пошатываясь, потом разом как-то обмяк и рухнул на лавку.
— Что, так видать? — упавшим голосом спросил он.
Мефодий кивнул, и глаза его снова превратились в щёлки.
— Ты ж с неё, почитай, все время глаз не сводил! Я уж думал — вот-вот дырку просмотришь!
Ляпунов застонал и уткнулся лицом в широкие ладони.
— И как на Басманова зыркал, когда он ее в карету повёл — почитай, вся околица видела, — безжалостно продолжал Мефодий. — Ежели б из того взгляда саблю выковать — всадника бы от шлема до сбруи рассечь можно было.
— С Басмановым у меня свои счеты, давние, — буркнул Ляпунов, наливаясь краской и темнея лицом; на скулах заходили
— Эх, Прокопий, — снова сокрушенно вздохнул Мефодий. — Тебе бы жениться…
— Мефодя, — задушевным голосом сказал Ляпунов, сгребая старосту за грудки, — сходи принеси браги — как православного прошу. Не дай грех на душу взять…
Когда за Мефодием закрылась дверь, он обхватил голову руками.
Стоило закрыть глаза, как перед ними вставал девичий образ — неземной, ангельской красоты.
Эти соболиные брови вразлёт, алые губы, и очи, черные, бездонные, словно озёра, в которых он, Прокопий Ляпунов, кажется, утонул.
Ладони до сих пор помнили тепло ее тела, когда он поддерживал ее под руку в лесу.
Именно тогда, на заснеженной поляне, когда опустился перед ней на колени, а она удивленно смотрела на него сверху вниз, он вдруг осознал, что…
Ляпунов с досадой хватил по столу кулаком так, что подпрыгнула чарка.
Хватит! Она — царевна! А он — худородный боярский сын, служивый человек. Проще добыть звезду с неба!
Скрипнула дверь и в горницу осторожно просунулась голова десятника.
— Воевода!
— Чего тебе? — прорычал Ляпунов, посасывая костяшки пальцев.
Десятник бочком просочился внутрь.
— Тут эта, тогось, воевода, — зашептал он с таинственным придыханием, распространяя вокруг себя запах сивухи, — слухи из Москвы, воевода!
— Ну, говори, — поморщился Ляпунов.
— Государь, воевода! — вращая глазами выдохнул десятник.
— Что — государь?! Да говори ты толком!
— Болен государь! Говорят даже — при смерти! Сказывают, отравить его хотели, но яд не взял, так потом родная дочь едва не прирезала!
— Что?! — взревел Ляпунов, мигом трезвея. — Да что ты несешь, пустобрёх!
Десятник побледнел, и мелко и часто перекрестился.
— Да чтоб не сойти мне с энтого места! Вот ей-ей, христом-богом! Обоз из Москвы прибыл надысь, торговый люд сказывает — вся Москва об этом ужо говорит! Что ж теперь будет-то, а воевода? Борис-то, царь-батюшка, значит, того! Господь ить не тимошка — видит немножко! Знать, и в самом деле царевичу Димитрию помогает, потому как он законный правитель, а не Борис!
— Побойся Бога! — воевода набычился. — Мы Борису присягали! А ежели чего и впрямь с ним случилось, так будем служить сыну его, Федору! И царевне…
Он оборвался.
— Царевне… — проговорил он, и лицо его сделалось тревожным.
Неожиданно, он сорвался с места и ринулся во двор.
— Прокопий, куда? — окликнул его Мефодий со жбаном в руках.
— Недосуг! — крикнул Ляпунов птицей взлетая в седло. — После потолкуем!
— Ох, Прокопий, — пробормотал староста, глядя, как воевода мчится по тракту во весь опор.