Гренландский меридиан
Шрифт:
В воздухе, на борту самолета, мы отметили день рождения Юрия, что стало достойным завершающим аккордом моей парижской увертюры.
В ту первую поездку в Париж я много фотографировал, отсняв шесть пленок, которые мне вручил буквально накануне поездки мой друг Андрей Крылов со словами: «Снимай что попадется, потом разберемся». Надо сказать, что в условиях существовавшего в Ленинграде дефицита с обратимой цветной пленкой «Орво», эти шесть были неслыханной роскошью, и я добросовестно снимал. Однако когда я их проявил, то, к моему великому огорчению, обнаружил достаточно много подсвеченных кадров, хотя, учитывая их общее количество, и по оставшимся можно было бы составить некоторое впечатление о Париже.
…Восемь часов в плацкартном вагоне Москва – Ленинград на некоторое время оттеснили мои парижские впечатления. Где-то в районе Бологого французские сны сменились нашими, а пробуждение под монотонные предложения проводника собрать свои постели и снести их ему в обмен на чай поставило все на свои места.
Наташи со Стасом дома не было – они отдыхали в Паланге. Нас разделяли каких-нибудь восемьсот километров пути и чуть более короткая, но так же трудно преодолимая очередь в билетные кассы Варшавского вокзала. Когда я, еще не полностью освободившись от вредных привычек европейца (и когда только я смог их приобрести, неужели всего за четыре дня в Париже? Уму непостижимо!), явился в аэропорт Пулково за два часа до вылета самолета, не имея билета, то уже по взглядам осаждавших кассы людей понял, что непременно останусь в Ленинграде вместе со своими привычками. Тогда я применил «запасный вариант», по словам одного из моих друзей, «совершенно безотказный». Теперь, когда я легко убедился в этом, то могу его рекомендовать тем, кому, например, необходимо летом уехать в Прибалтику, причем срочно, а о билетах он заблаговременно не побеспокоился и в кассу обращаться совершенно бессмысленно. Так вот, я рекомендую в этом случае обратиться… к носильщику на вокзале, «не сочтите, что это в бреду». Подобная операция заняла у меня 10 минут, ровно столько, сколько потребовалось носильщику, чтобы пройти своим путем через здание вокзала, пока я сторожил его тачку. Само собой разумеется, стоимость билета несколько возросла за счет накладных расходов и соответствовала приблизительно стоимости в оба конца. Тем не менее, получив билет, я был готов повесить на грудь носильщика рядом с его традиционной бляхой медаль «За спасение отъезжающих». Самый тонкий и щекотливый вопрос о том, как заслужить доверие носильщика, я оставляю открытым – пусть каждый отъезжающий его решает для себя.
Так или иначе, на следующий день я уже был со Стасом и Наташей, которые проживали в частном секторе, в какой-то достаточно многодетной литовской семье на третьем этаже пятиэтажного дома. Дверь мне открыл Стас со словами: «А, батя, ты прямо из Парижа!» Пришлось сразу же, чтобы не насторожить хозяев, отвечать словами Ипполита Матвеевича: «Да вовсе я не из Парижа, а только что из Ленинграда, приехал навестить вас и т. д.»
Время в Паланге провели прекрасно. Стояла яркая солнечная и довольно теплая погода. Мы со Стасом даже несколько раз искупались под причитания Натальи, которая никак не хочет поверить в пользу купания в воде при температуре 12–14 градусов и попутном ветре. Подгоняемые этим ветерком, мы со Стасом в самом начале августа отправились в компании наших друзей в путешествие на байдарках на озеро Селигер.
«Чуден Селигер летом» – примерно так начинается описание этой мекки туристов Нечерноземья, его многочисленные протоки и островки, свежий воздух, безоблачное…
Более дождливого августа, по словам встреченных нами в одной из упомянутых проток туристов-старожилов, здесь не было уже 15 лет! Семь из девяти дней нашего селигерского похода лил дождь, а в довершение всего мы попали в настоящий ураган, который пронесся по Псковской и Новгородской областям, выворачивая с корнем деревья и сдирая крыши. Следы его буйства нам довелось увидеть в Осташкове, когда мы, нагруженные байдарками и всем нашим промокшим до нитки барахлом, форсировали в несколько приемов небольшой, километра два, участок между пристанью и железнодорожным вокзалом.
На вокзале, погруженном во мрак, собралось множество народа. Поезда запаздывали, но эта темнота действовала как-то успокаивающе. Народ, терпеливо и молча стоя в очереди за билетами, наблюдал, как дюжий милиционер зажигал одну свечку от другой и расставлял их по углам кажущегося бесконечным в темноте здания вокзала.
Наш поезд опоздал на пять часов и подошел к платформе в три часа ночи совсем не в той последовательности, в которой, как нас заверил свеченосный милиционер, должен был подойти. В результате с билетами в первый вагон вместе со своими байдарками и рюкзаками мы оказались точнехонько напротив шестнадцатого вагона. Поэтому, оставляя позади себя просеку в людской толпе, подобно тунгусскому метеориту в тайге, мы проследовали в конец – или начало – состава и превосходящими силами атаковали первый вагон. Маленькая сухонькая проводница никоим образом не отреагировала на проносимые мимо нее огромные, мокрые и страшно тяжелые предметы, чем сразу завоевала наши симпатии. И вот я уже лежал на третьей, высшей, полке плацкартного вагона и испытывал не менее высшее блаженство. Стас безмятежно спал по диагонали от меня, и я готов был побиться об заклад, что ему снилась бабушка, как она его встретит, как он будет рассказывать о наших селигерских похождениях – о парном молоке, о супе с сильным запахом дыма, о лекциях у ночного костра, о страшном малярийном комаре «Занзарони», об огромной щуке, пойманной на его глазах более удачливым Андрейкой, о вековой сосне, рухнувшей от ветра прямо перед носом байдарки, и, конечно же, о привычном и убаюкивающем стуке дождя по крыше нашей палатки. Поезд набрал ход, и Селигер, заслоняемый дождем, стал постепенно отодвигаться в моей памяти куда-то в сторону Парижа…
Наступила осень 1987 года. Я ни в какой мере еще не чувствовал себя «великим путешественником», и только время от времени посещавшее меня ощущение чего-то не сделанного, но крайне необходимого и важного для предстоящего путешествия не давало мне забыть за повседневной работой в отделе физики льда и океана об ожидающих меня впереди испытаниях. В октябре это смутное ощущение переросло во вполне определенную озабоченность по поводу моих познаний в области английского языка. Собственно познаний как таковых не было даже в объеме начальной школы, а были обрывки фраз и выражений, оставшиеся со времени моего увлечения радиолюбительством, и не более того. Отчетливо осознавая неотвратимость предстоящего обучения, я тем не менее всячески откладывал торжественный момент начала занятий, пытаясь все-таки отыскать возможность устроиться на какие-нибудь краткосрочные и эффективные курсы английского разговорного языка. Не без помощи друзей я отыскал затерянную в хитросплетениях этажей и лабиринтов старинного здания Лесотехнической академии кафедру иностранных языков, а точнее, курсы ускоренного обучения английскому. Курсы вела чрезвычайно обаятельная и энергичная женщина Людмила Георгиевна Лесникова. Об этих курсах говорили много и разное: о таинственных сеансах обучения во сне под музыку Вивальди, о чаепитиях с английскими кексами, о том, что в результате всего двадцати пяти уроков, правда, по четыре часа каждый, человек, не умевший говорить по-английски, уже переставал стесняться своего неумения и в любой самой представительной аудитории мог так произнести слово «the», что ни у кого не оставалось сомнения в том, что он – потомственный англичанин.
Так или иначе, но репутация у курсов была очень высокая, и, естественно, отбор в группы проводился по самым строгим критериям.
Каждая группа, а набор происходил приблизительно один раз в два месяца, состояла из пятнадцати человек – десять мужчин и пять женщин, – причем из этих пятнадцати, человека два-три шли вне конкурса по настойчивым рекомендациям вышестоящих организаций, остальные же набирались самой Людмилой Георгиевной по результатам собеседования. Начинала она его без разминки, первым же вопросом выбивая из-под трясущихся ног абитуриента национальную глубоко русскую почву. Сейчас, после окончания курсов и некоторой практики, приобретенной в ходе общения с иностранцами, я могу перевести ее первый вопрос: «Приходилось ли Вам когда-либо изучать английский?». Помню, что тогда я немедленно ответил на ее вопрос, попросив повторить его по-русски. Однако на курсы я все-таки попал и был зачислен в январскую группу.
А в декабре я встречал в Москве Этьенна со Стигером. На этот раз они приехали не одни – Стигера сопровождала уже знакомая мне по Парижу Кати де Молль. Как выяснилось позже, именно Кати была чуть ли не главным звеном в сложном механизме возглавляемой Стигером «Международной полярной экспедиции». Она занималась поиском спонсоров, заключением контрактов с ними и ведением практически всех переговоров. Матерый путешественник Стигер чувствовал себя с ней значительно уверенней, полностью отдавал ей право выступать от собственного имени. Поэтому на всех переговорах он, как правило, молчал и порой, как мне кажется, даже не следил за предметом разговоров, мечтая о чем-то своем… Этьенн прилетел в сопровождении Мишеля Франко. Мишель был, если можно так выразиться, мозговым центром французской корпорации с романтическим названием «Высоты и широты», организованной в Париже на средства спонсоров и возглавляемой Этьенном. Именно Мишель сконструировал для Этьенна те самые легкие, всего три килограмма, кевларовые сани, с которыми Этьенн шел к полюсу. Ему же, как я узнал позже, принадлежала идея и воплощение в жизнь конструкции палатки, которую мы использовали в Гренландии.
Помню, что погода в тот декабрьский вечер была если не совсем морозная, то достаточно зимняя – шел сильный снег. Этьенн же со Стигером были одеты более чем легко, примерно на середину нашей осени. «В Париже плюс 13», – объяснил мне Этьенн, быстрым шагом пересекая небольшой открытый участок улицы, отделявший «аквариум» Шереметьево от дверей белой «Волги». Снег, хлеставший в ветровое стекло машины, по-видимому, не причинял особого беспокойства опытным путешественникам, поэтому разговор в основном крутился вокруг предстоящей назавтра встречи в Госкомгидромете с нашим руководством.