Грешник
Шрифт:
– А вам не все равно?
– спросила она, без всякого наигранного смущения глядя в его глаза.
– Нет, - ответил Громов и снова посмотрел на дорогу.
– Выходит, я для вас хуже террориста?
– Смейся-смейся...
Она и смеялась...
– Вот. Так мне нравится гораздо больше. А до этого грустила чего? Или ты не хочешь об этом?
– Да не грустила я! На себя злилась.
– Правда? А почему?
– Если бы я знала, что у вас праздник, то приготовила что-нибудь вкусное! И торт бы испекла...
– А Кириллу пекла?
И снова он все испортил! Наташа поежилась. И, как
– Эй... Извини. Я... мне уже давно пора бы заткнуться...
Глеб был уверен, что она снова замкнется. Но Наташа его в который раз удивила. Отвернувшись к окну, она прошептала:
– Три раза пекла... Он, правда, ни кусочка не съел. Не любит сладости. А я каждый раз забываю и пеку этот чертов наполеон...
– Наташ...
– Вы думаете, я не понимаю? Может быть, не все и не сразу. Но я не дура. И...
Громов припарковался у дома. Развернулся к ней всем корпусом:
– Я ничего такого о тебе не думаю. Все это дерьмо, что я на тебя вывалил за последние дни... Оно не потому, что я хочу тебе что-то объяснить.
– А почему?
– ее голос стал еще тише. Руки на бедрах замерли.
– Потому что я не могу это держать в себе. Мне нужно понять... Нам нужно. Пойдем!
– скомандовал он, отстегивая ремень и обходя машину, чтобы открыть перед ней дверь.
До квартиры добрались быстро. Наташа тут же спряталась в ванной, а Глеб пошел переодеться. Он второй день кряду задвигал на работу, но кого это волновало? Сейчас он не мог уехать. Хотя бы потому, что она обещала спеть.
Когда мужчина вернулся в кухню, Наташа суетилась у холодильника. Доставала что-то, обнюхивала, то возвращала назад, то выставляла на стол. Неужели и правда вздумала что-то готовить?
– Что ты делаешь?
– Торт...
– оглянулась она.
– Или вы тоже не любите сладкое?
Громов даже под дулом пистолета не смог бы потом ответить, что на него нашло в тот миг. Что подорвало вконец. Затуманило разум. В три шага преодолев разделяющее их пространство, он встал у нее за спиной, обхватил ладонями хрупкие плечи... и замер в нерешительности. Стоял глупо. Не позволяя ей пошевелиться, но и ничего больше не предпринимая. Дышал ею. Жадно, как будто кто-то мог её у него отнять, и он стремился впрок запастись кислородом. Опустил голову. Почти коснулся носом ее волос. Сейчас немного выгоревших на солнце, и оттого отливающих рыжинкой. Сместил ладонь, обхватив ее шею. Впитывая в себя Наташин бешено бьющийся пульс.
Момент, острый, как лезвие стилета. Убийственный какой-то...
Она повернула лицо в профиль. Так что стал виден ее чуть курносый нос и дрожащие на щеках ресницы.
– Какая ваша любимая песня?
– Что?
– Какая ваша любимая песня? Что вам спеть? Какую музыку вы слушаете?
Соберись, Громов. Сделай что-нибудь. Разряди момент - сейчас ведь рванет!
Какую музыку? Что ей сказать? Вряд ли она споет то, что он слушает...
– Я не знаю... Coldplay?
– Правда?
– почему-то улыбнулась. А что, она думала, он слушает? Киркорова? Может быть, таким старикам, как он, только и оставалось это чучело в перьях? Он не успел додумать. Не успел... Потому что она запела. Так, как была. В полупрофиль к нему. И он мог слышать не только взрывающие
Flock of birds - Hovering above - Just a flock of birds
That's how think of love...
(Стая птиц, парящая в вышине. Просто стая птиц.
Вот, как ты думаешь о любви)
В какой-то момент она высвободилась из его рук. Или он почувствовал, что ее как птицу... нужно отпустить, и сделал это сам, не смея задерживать? Она отступила, подняла руки. Взмахнула ими и стала покачиваться в такт. Ресницы лежали на щеках - она не смотрела на него, полностью погрузившись в песню.
Fly on, ride through - maybe one day I can fly with you - Fly on.
(Лети, двигайся, может, однажды я полечу рядом с тобой. Лети!)
Голос стих. Несколько долгих-долгих секунд никто из них не смел нарушить установившуюся в комнате тишину. Потом Наташа качнулась с пятки на носок и, отведя глаза в сторону, заговорила:
– Жаль, не на чем подыграть... Дома у меня было старенькое пианино.
– И где оно сейчас?
– сглотнул Громов, не припоминая, чтобы видел инструмент, когда они выносили из дома вещи.
Наташа пожала плечами:
– Не знаю. Мы перевезли его в свою квартиру, после свадьбы. А когда Кирилл... продал ее...
– Наташ...
– Сказал, что нет времени возиться с этим гробиной. Мы вообще оттуда почти ничего не забрали... Так что...
– Девочка моя нежная, маленькая моя...
– прошептал Громов, подходя к ней вплотную и снова обнимая. И замолчал.
И она замолчала. Не вырывалась. Но и не обнимала его в ответ. Это продолжалось бесконечно. Мир сузился. Время исчезло. Они застыли в одной точке. Обнуляя все, что было до. И не думая о том, что ждет в будущем. Все понимая друг о друге. Без слов.
– Я все понимаю, Глеб Николаевич. Все, что вы мне хотите сказать насчет Кирилла. И правду вашу не отрицаю.
– Но у тебя есть своя?
– улыбнулся с сожалением ей в волосы.
– Простите...
– Тебе не за что извиняться. И не подумай... Я не собираюсь на тебя давить. И то, что я к тебе испытываю... это ведь мои проблемы, так? Я справлюсь. Только... разреши мне просто быть рядом!
– Я не знаю...
– Но почему?
И тогда она впервые на него посмотрела:
– Потому что то, что я испытываю к вам... может меня поколебать. И я не думаю, что смогу себе это простить.
Он судорожно сглотнул. Кадык дернулся по небритой шее. Глеба разрывало на ошметки. Он много раз видел, как это бывает. Когда подрываешься на растяжке. Сейчас с ним происходило что-то вроде этого. Он был в ужасе от того, на что Наташа себя подписала. Он замирал от счастья от того, что она не оставила больше сомнений. Любит. Она его любит. Да.
– Вляпались мы, выходит, - просипел он.
– Выходит, - засмеялась звонко, но все равно сквозь слезы.
– А знаешь, что?
– Нет...